Обожаю твое имя.
Грузовик точно такой, как всегда, но здесь, накренившийся на травянистом склоне, между домами и полем, выглядит громадным, странно даже, как он прилепился на таком пятачке. Первым делом я подумала, до чего неудобное место для водителя грузовика. Каждое утро задним ходом выруливать на дорогу – сущий кошмар, должно быть.
Второй пришла мысль о том, что сегодня понедельник, а значит, фургона тут быть не должно. В понедельник ты на работе. Вот теперь я уже по-настоящему встревожена, слишком встревожена, чтобы при виде вашего общего дома, твоего и Джульетты, удрать восвояси.
Зная, что ты живешь в доме номер 3, я предполагала, что улица заканчивается двадцатым или тридцатым номером, как это обычно бывает. Однако твой дом здесь третий – и последний. Первые два стоят напротив друг друга, ближе к перекрестку и угловой забегаловке «Старая часовня». А твой дом особняком, у самых полей, и с дороги мне видно только кусочек шиферной крыши и часть стены песочного цвета с единственным квадратным окошком в правом верхнем углу – там, наверное, ванная или кладовка.
Сегодня я узнала о тебе кое-что новое. Ты предпочел дом, который сама я никогда не выбрала бы, – задняя глухая стена здания смотрит на улицу, а фасад скрыт от прохожих. Не слишком гостеприимно. Ясно, что жильцы хотят уединения, оберегают личную жизнь от чужих глаз, да и природой, конечно, любоваться из окон приятнее. И все равно подобные дома меня обескураживают: такое впечатление, словно они повернулись к миру задом. Ивон того же мнения, я точно знаю, поскольку один из домов-хамов мы всякий раз проезжаем на пути к супермаркету. «Жилье для бирюков, – сказала Ивон, увидев его в первый раз. – Живут в своем мирке, никого к себе не подпускают, и на все у них один ответ: отвалите!»
У меня нет сомнений, что сказала бы Ивон по поводу дома номер 3 по Чепел-лейн: «Его хозяин будто предупреждает: „Не смейте приближаться к моему дому“. Да что там „будто“. Та к оно и есть!»
Я тебе много рассказывала про Ивон, а потом перестала – когда ты, насупившись, назвал ее язвой. То был единственный раз, когда твои слова меня расстроили. Я объяснила, что Ивон – моя лучшая подруга еще со школы и что хотя едкости ей и вправду не занимать, но ее шпильки не оскорбляют, скорее, поднимают настроение. Ивон грубовата, резка, не признает авторитетов и убеждена, что высмеивать можно и нужно любую, даже самую паршивую ситуацию в жизни. Безумная любовь к женатому мужчине, по мнению Ивон, – идеальный предмет для острот, и, признаться, зачастую только легкомыслие подруги сохраняет мне рассудок.
Заметив, что я обиделась, ты поцеловал меня и сказал: «В одной книге я прочел слова, которые здорово облегчили мне жизнь: „Когда мы обижаемся, то вредим себе и другим не меньше, чем когда наносим обиду“. Понимаешь?» Я кивнула, – впрочем, без особой уверенности, что уловила смысл.
Я не говорила тебе, что повторила этот афоризм Ивон, – само собой, не вдаваясь в подробности, с чего вдруг возникла эта тема. Придумала другую, не связанную с Ивон обидную фразу, которую ты якобы произнес. «Чертовски удобно! – хихикнула Ивон. – Ну-ка, ну-ка, уточним. Значит, ты виновата, если любишь поганца, – и ты же будешь виновата, если сама пошлешь его. О, благодарю тебя, Светоч Разума, за то, что поделился тайным знанием!»
Я беспрестанно терзаюсь мыслью о том, что произойдет на нашей свадьбе (когда мы наконец поженимся). Не могу себе представить, как ты будешь общаться с Ивон. Любая ваша беседа обречена: через пару реплик ты погрузишься в молчание, а Ивон продолжит упражняться в остроумии.
Вчера она звонила тебе домой. Я заставила. Уговаривала, умоляла, испортила ей вечер, но добилась согласия. Меня до сих пор подташнивает, как вспомню, что Ивон слышала голос твоей жены. Теперь я еще на шаг ближе к тому, с чем не хочу мириться, – к физической реальности Джульетты. Она существует. Если б это было не так, мы с тобой давно жили бы вместе. И я знала бы, где ты сейчас.
По телефону Джульетта явно врала. Ивон так считает.
Ваш дом окружает высокий каменный забор с коричневой деревянной калиткой. Цифры «3» нигде не видно, я вычислила номер методом исключения. Выбравшись из машины, чуть не упала – ноги будто разучились ходить. День сегодня ветреный, зябкий, но ясный, я бы даже сказала – киношно яркий. Солнце слепит глаза, я щурюсь. Природа, похоже, специально заливает эту улицу светом, словно говоря: «Вот где живет Роберт!»
Низенькая, мне по плечо, калитка скрипнула, я проскользнула в твои владения и замерла на поросшей сорняками дорожке. Передо мной сад. На одном его краю – ржавая ванна с велосипедными колесами внутри, рядом кипа сплющенных картонных коробок. Трава растет клоками, повсюду бурьян. Судя по запущенной лужайке, когда-то тут были разбиты клумбы, но теперь все затянуло буро-зеленым хаосом. Меня всю так и затрясло. И чем дольше я смотрела на эту картину, тем больше разбирала меня злость. На Джульетту. Ты вкалываешь с утра до вечера, нередко семь дней в неделю. У тебя нет времени на сад, но у нее-то есть! Она ни дня не проработала с тех пор, как вышла за тебя, и детей у вас нет. Чем же она занимается дни напролет?
Направляясь к входной двери, я обогнула дом и прошла вдоль стены с узким длинным оконцем. Боже… Только не думать о том, что ты заперт там, внутри, за этой стеной, за этим окном. Разумеется, такого не может быть. Мужчина ты рослый, под метр девяносто, крепкий, широкоплечий. Джульетте не под силу удержать тебя взаперти. Если только она не… Ну все, довольно, иначе можно и до полного бреда дофантазироваться.
Я решила вести себя уверенно и напористо. Три года назад дала себе клятву, что никто и ничто больше меня в жизни не напугает. Я подойду к двери, позвоню и задам вопросы, которые задать необходимо. Только обогнув дом, я поняла, что ты живешь в традиционном английском коттедже[1] – длинном, приземистом. И обшарпанном. Судя по внешнему виду, ремонта здание не знало несколько десятилетий. Входная дверь блекло-зеленая, стекла маленьких квадратных окон разделены на ромбы металлическими полосками. С самой толстой ветки единственного дерева свисают четыре разлохмаченные веревки. Остатки качелей?
Лужайка здесь идет под уклон, а дальше открывается вид, за который пейзажисты передрались бы. В поле зрения – как минимум четыре башенки церквушек. Теперь понятно, что привлекло тебя в домишке, повернутом спиной к улице. Передо мной как на ладони долина Калвер с голубой змейкой реки, вьющейся до самого Роундесли. В бинокль, наверное, отсюда и мой дом видно.
Пройти мимо окна и не заглянуть внутрь я не в силах. Там ведь твои комнаты, там везде твои вещи. Ладонями заслонив глаза от света, едва не расплющиваю нос о стекло. Гостиная. Никого нет. Стены скучно белые, неровные, а из картин – единственный портрет: неряшливый старик в коричневой шляпе наблюдает за игрой юного флейтиста. А я-то всегда воображала твою гостиную в темных тонах, с традиционными копиями на стенах, в тяжелых деревянных рамах, – Гейнсборо, Констебл. Дешевый красный палас закрывает почти все пространство пола из ламината «под дерево», даже отдаленно не напоминающего дерево.
Комната чисто прибрана, чего я, после бардака в саду, никак не ожидала. Безделушки ровными рядами выстроились на всех поверхностях. На мой вкус, слишком их много. В основном глиняные домики. Никогда бы не подумала, что ты живешь среди нагромождения китчевых ерундовин. Может, это коллекция? Когда я была подростком, мама пыталась увлечь меня коллекционированием мерзких глиняных созданий, называемых, если не ошибаюсь, «Капризулями». Я отказалась наотрез. Компания Джорджа Майкла и Эндрю Риджли[2] была куда приятнее, и я продолжала собирать их постеры.
Это вина Джульетты. Твоя гостиная выглядит глиняным поселком в миниатюре. Все остальное вроде приемлемо: темно-синий диван и такое же кресло; светильники на стенах, с матовыми получашами, прикрывающими лампы; обтянутая кожей скамеечка для ног; мерная рулетка; небольшой настольный календарь. Все это – твое, твое, твое. Пусть я чокнутая, но я чувствую, что эти неодушевленные предметы – часть тебя. И сердце в груди начинает биться сильнее. За стеклянными дверцами шкафчика теснится еще один квартал глиняных домиков, совсем крошечных, а на нижней полке – толстая розовато-желтая свеча. Непохоже, чтобы ее хоть раз зажигали.
