— После моих болезненных и довольно бесплотных попыток найти ключ к источнику своих проблем, а точнее, той кармической записи, которую каждый несет и реализует последовательно, мы задумали эксперимент, основывающийся в том числе и на телесно ориентированных практиках. Ожидая, что он должен нам помочь проникнуть в тайны собственного микрокосма, — пояснял Глеб.
Он пропадал, Соня нервничала.
— Ты же знаешь, что я жду твоего звонка, — упрекала его она. — И не звонишь. Что это? Как это трактовать?
— Я не знал, что ты ждешь звонка.
— Чушь. Знал. Что, ты вообще теперь не будешь мне звонить? Я все с тобой проговариваю, разжевываю, кладу в рот. Я как доктор, наблюдающий пациента, который всегда хочет видеть положительную динамику лечения. Для этого мне и нужны звонки. Но если больной не звонит, если нет положительной динамики, таких больных оставляют в покое.
— Да? Я думал, есть клятва Гиппопотама вообще-то. Или этот доктор ее не давал?
— Давал, но не всем.
— Ты же знаешь, чем я сейчас увлечен. Мы готовим группу для недельного тренинга.
— Может, лучше сразу к психиатру?
— Обещаю, что подумаю об этом.
— Когда ты говоришь в таком тоне и трясешь головой, мне хочется влепить тебе подзатыльник.
— Скажи мне наконец знаешь что? Почему ты продолжаешь наши отношения? Такие путаные, неестественные отношения? Терпишь все это? Зачем? Что тебя держит?
Она помолчала какое-то время, обдумывая ответ. Он предугадывал, каким он будет. Наверняка любимым всеми женщинами мира: «Не знаю». Но она не оправдала ожиданий, что было для нее вполне нормально, видимо, все-таки являясь женщиной войны.
— Все просто, я думала, ты и так знаешь. Когда ты повернулся ко мне, я заметила, что мой лоб находится на уровне твоего кадыка, а глаза смотрят в ямочку под ним. Там с боков такое место есть, называется «ручки от чемодана». — Она дотронулась до своих ключиц.
— И?
— И мне стало ясно, что если я сейчас положу руки тебе на плечи — это будет удобно.
Софья замолчала и смотрела на него прямо, не мигая, уперев взгляд куда-то в область третьего глаза.
— И все?
— Все! — подтвердила она, сохраняя невозмутимый тон и серьезность, без намека на раздражение.
— Все? — переспросил Глеб.
— Ты просто не понимаешь, — добавила она, — мне был нужен удобный мужчина.
— Удобный? — Он не верил своим ушам. — Но ты же терпеть не можешь запах алкоголя…
— Я ведь сказала удобный, а не непьющий, — заключила она.
— А я думал…
— А ты мне знаешь что тогда скажи, — обратилась к нему она, закусив губу. — Почему ты так вцепился в меня?
— Из-за глаз!
— Тебе так понравились мои глаза?
— Нет, просто у меня зрение плохое. А если серьезно, то женщина может понравиться мужчине пластикой, нервной системой, талантом, наконец. А ты… Ты самый проникновенный, тонко чувствующий пластический творец. Ты богиня. Низвергнутая и скучающая по иным мирам. Я тебя увидел такой тогда в самый первый раз. В каждой женщине, а в тебе в особенности, присутствует своя доза окиси этилена — основной взрывчатый компонент бомбы… А помнишь, какую ты мне подарила валентинку однажды? Таких больше никто не получил в Петербурге. Я уверен.
Это была самая необычная валентинка в его жизни. На листочке, который крепится на липком слое ежедневной прокладки, было написано: «Из преисподни. С любовью».
Бердышев привлек ее к себе и с жаром стиснул в дрожащих объятиях.
— Ну что ты делаешь? — завопила она.
— Что делаю? — Он разжал руки.
— Ты стер мне свитером брови. Сколько раз просила! Сколько раз говорила!
— О господи, Соня! Расслабься. — Он аккуратно еще раз крепко обнял ее, так, как не отпускают от себя единственное и дорогое, всегда являющееся надуманным, часто мимолетным именно в образах, но вот на некоторое время вдруг становящееся осязаемым настолько, что протяни руку — и оно телесно, тепло и сердцебиенно,как любила говорить Соня.
Она покорно обмякла, стала податливой, как благодарный за долгое терзание разогретый в руках материал. Это было волшебно. Наступила минута блаженной тишины, когда разговоры стали лишними и слова потерялись в вечности. Через минуту бледные неживые губы разомкнулись и стали наливаться прозрачным цветом. Целовать их было вырвавшимся на свободу сладостным удовольствием, но он в этот момент, естественно, не формулировал свои ощущения, а отдался поглощающему его процессу «соития страстотерпца с великомученицей».
— Опять ноги не побрила?
— До ног руки не доходили.
Он протянул ей презерватив под второй концерт Сергея Рахманинова, часть два Adagio sostenuto в исполнении Рихтера в пятьдесят девятом году. На тумбе горела толстая оплывающая свечка, а за окном, словно споря, кто продержится дольше, пылал ярко малиновый закат. С каким-то отчаянием оба погрузились в состояние, когда двое почти не разговаривают.
— Ты опять не…?
— А вы хотели причинить мне удовольствие?
— Да, хотела… Мне тут пришла в голову одна мысль, — продолжила, подумав, она, — сейчас очень коротко сформулирую причину того, что является показателем нашей чужеродности, нашей иллюзии, что мы родные, что мы вместе, а на самом деле твоего недоверия, твоего нежелания быть вместе и моего болезненного согласия поступать с собой подобным образом. Знаешь, что это?
Он сделал движение головой в знак согласия. Она стала щупать что-то рукой справа от себя на полу и подняла вверх изделие из латекса, вынутое из упаковки Contex Romantic.
— Не понимать друг друга страшно, как думаешь? Не понимать и обнимать, — тихо озвучила она жест и напела: — «Стоят девчонки, стоят в сторонке и Contex в руках теребят». Прими решение, прошу тебя. Я знаю, что ты не станешь другим. Даже если бы очень хотел, не станешь. Со мной не станешь, понимаешь? Иногда стать другим для человека, который рядом, просто уже невозможно. Знаешь, нас бабушка жить к себе звала. Когда мы приезжали в последний раз. И я тогда, признаюсь, задумалась, не так ли все невозможно, не сами ли мы ограничиваем себя, не считая нужным использовать имеющиеся возможности. — Она бросила презерватив на пол.
— Звала жить? Зачем?
— Здесь слишком много слов, которые я не могу, увы, произнести. Я не имею права произносить их. Не даю себе этого права. Не хочу им обладать. Это же очевидно, как то, что земля вертится, будучи круглой, как то, что когда-то была Лавразия и Гондвана и между ними Тесис, о которых ты сам мне рассказывал. И вдруг понимаешь, что все изменилось вместе с этой Землей. И на самом деле ее давно не существует, а только лишь ты, как преемник, нашпигована осколками этой ушедшей под воду земли, стрелами социального, выпущенными тысячами предков назад, напоминающими о себе в каждом твоем движении, в каждой точке невозвращения, в каждом шаге по выбранному маршруту. И опыт предков, вдруг понимаешь, стал только вреден, осел в тебе, как свинцовый осадок, как тяжелые отравляющие металлы. Меня разрывало все эти годы рядом с тобой, рвало на части. Я все время готова была отказаться от тебя, потому что меня не устраивало все то, что других женщин на этой земле тоже не устроило бы, но оказалось, что проще поверить в то, что я не женщина, или я женщина не отсюда. Для меня все эти принципы миллионов ничего не означают. Я иду своим путем, которым никто еще не шел из шести миллиардов семиста миллионов человек. Ни один из них не прожил со мной даже сходных десяти минут, так могу ли я доверить свою жизнь их кальке? Ни один мужчина и ни одна женщина в конечном итоге не созданы друг для друга, все мы — тренировочные станки. Как бы ни менялся мир, он не может расщепить сущность более чем на два пола. Это физически невозможно, полутона проникают и сюда, но суть остается незамутненной. Нас кто-то обманул даже в этом. Сначала разделил и разобщил расы, опрокинув точки, соединяющие их конусом в самый центр. Постепенно они начали смешиваться, а пол — стираться. Не для того ли, чтобы мы поняли, что расы — не важно, пол — бессмысленно. Что надо смотреть сквозь это. Если посмотреть на нас сверху — мы биомасса, сплошная цветная и общая, как сливочно-шоколадный крем с разводами в банке. Мы все — один человек. Мне кажется, что мы тут как пауки, за которыми наблюдают. И тем не менее мелкая нужда бытия, как мел при побелке потолков, разъедает глаза. Я не могу больше часами слушать тебя по телефону, как ты шуршишь там чем-то, гремишь посудой, варишь, возишься со стиральной машиной, ку-ку это асечное, звонки — все надоело. Все. Точка.
