Не обращайте внимания, дон Сальваторе, если мой голос срывается и я опускаю глаза, я расскажу вам то, чего никто не знает. Никто, кроме Скорта. Слушайте. Ночь длинная, и я все скажу вам.

Пакетбот причалил, и мы в восторженном настроении покинули его. В радости и нетерпении. Нужно было пройти в зал ожидания. Но это нас не огорчило. Мы стали в очередь, она казалась бесконечной. Нас не смутил такой странный прием, но мы просто не поняли, для чего это. Все происходило медленно. Нас направляли к одной стойке, потом к другой. Мы жались друг к другу, боясь растеряться. Проходили часы, а толпа, казалось, все не рассеивалась. Все топтались на месте. Доменико все-таки пробивался вперед. И наконец он объявил нам, что сейчас мы пойдем на медицинский осмотр и что нужно будет показать язык, несколько раз глубоко вздохнуть и, если потребуют, без боязни расстегнуть сорочку. Со всем этим следовало смириться, но ничто не задевало нас, мы готовы были ждать не один день, если так нужно. Ведь Америка уже вот она. Стоит только протянуть руку.

Когда я уже прошла осмотр врача, он вдруг жестом остановил меня. Посмотрел мои глаза и, ничего не сказав, мелом сделал на руке какую-то пометку. Я хотела спросить, что это значит, но он рукой показал мне, что я должна пройти в соседний зал. Другой врач выслушал меня. Долго выслушивал. Задал несколько вопросов, но я их не поняла и не смогла ответить. Я была совсем девчонкой, дон Сальваторе, и колени у меня дрожали перед этими иностранцами, которые рассматривали меня, словно какое-то домашнее животное… Немного погодя подошли мои братья. Им пришлось поспорить, чтобы им разрешили пройти.

Только когда пришел переводчик, мы поняли, из-за чего возник спор. У меня обнаружилась какая-то инфекция. И правда, уже несколько дней на судне я чувствовала себя больной. Меня лихорадило, мучил понос, были воспаленные глаза, но я думала, что это пройдет. Я была девчонка, которая направлялась в Нью-Йорк, и мне казалось, что никакая болезнь не поразит меня всерьез. Переводчик говорил долго, но я поняла только одно: для меня путешествие закончилось здесь. Земля разверзлась под моими ногами. Я была отказницей, дон Сальваторе. Все было кончено. Сгорая от стыда, я опустила голову, чтобы не встретиться взглядом с братьями. Они молчали. Я смотрела на длинную вереницу эмигрантов, которые проходили мимо нас, и думала лишь об одном: «Все те, кто проходят, даже эта тщедушная женщина, вон та, даже старик, который, может быть, умрет через два месяца, все они идут, а я, почему не я?»

Переводчик заговорил снова: «Вы вернетесь… судно бесплатно… никаких проблем… бесплатно…», и других слов у него не было. И тогда Джузеппе предложил Доменико продолжить путь одному: «Мими, ты иди. А я останусь с Миуччией».

Я молчала. Здесь разыгрывалась наша жизнь. В этом споре, происходящем между двумя комнатами. Наша жизнь на грядущие годы. Но я молчала. Я не могла говорить. У меня не было сил. Мне было стыдно. Только стыдно. Я могла лишь слушать и полагаться на братьев. На кону стояли три наши жизни. По моей вине. Все зависело от того, что они решат. Джузеппе повторил: «Так будет лучше, Мими. Ты проходишь, ты там справишься и один. А я останусь с Миуччией. Мы вернемся на родину. Мы воссоединимся позже…»

Казалось, прошла целая вечность. Поверьте мне, дон Сальваторе, за эту одну минуту я повзрослела на многие годы. Все висело в воздухе. Я ждала. Время, за которое судьба, наверное, взвесив три наши жизни, выбрала то, что ей показалось лучшим. И тогда заговорил Доменико. «Нет, — сказал он. — Мы вместе приехали, вместе и уедем». Джузеппе еще попытался возразить, но Доменико оборвал его. Он принял решение. Стиснув зубы, он резко взмахнул рукой и произнес слова, которые я не забуду никогда: «Или все трое, или никто. Они не хотят нас. И пусть катятся…»

Эксгумация тела Немой и его перезахоронение потрясло Монтепуччио. Отныне этот холмик вскопанной земли за оградой кладбища, о котором знали все, являл собой неприемлемую бородавку на лице деревни. Жители Монтепуччио боялись, что в конце концов это станет всем известно. Что новость распространится и вся округа станет показывать на них пальцем. Боялись, что станут говорить, будто в Монтепуччио плохо хоронят мертвых. Что в Монтепуччио кладбищенская земля перекопана, как в поле. Эта незаконная, вдали от других, могила была для них как бы постоянным упреком. А дон Карло пребывал в гневе. Он повсюду кричал оскорбления в адрес воров, которые, как он говорил, грабят могилы. По его словам, Скорта перешли все границы. Раскопать могилу и вытащить тело из его последнего пристанища — так могли поступить только безбожники! Он никогда даже подумать не мог, что в Италии окажутся такие варвары.

Как-то ночью он не выдержал, пошел и вырвал деревянное распятие, которое Скорта установили на холмике, в ярости сломал его. Несколько дней могила была без креста. Потом он появился снова. Кюре еще не раз предпринимал свои карательные экспедиции, но всегда вместо вырванного креста появлялся новый. Дон Карло думал, что воюет со Скорта, но он заблуждался. Он воевал со всей деревней. Каждый день чьи-то неведомые руки, которым не давала покоя эта жалкая могила без таблички и мраморной плиты, восстанавливали деревянный крест. После нескольких недель этой игры в прятки делегация жителей деревни пошла к дону Карло, чтобы попытаться заставить его изменить свое отношение к этой могиле. Они попросили его отслужить мессу и дать согласие на то, чтобы вернуть Немую на кладбище. Они даже предложили, чтобы снова не перезахоранивать несчастную, просто перенести ограду кладбища, чтобы оно захватило и могилу оказавшейся в изоляции Немой. Дон Карло и слышать ничего не захотел. Презрение, которое он питал к жителям деревни, только возросло. Он становился нетерпимым, все время вспыхивал гневом.

С этого времени отца Боццони возненавидели в Монтепуччио все. Один за другим жители деревни поклялись, что ноги их не будет в церкви, пока этот «дурак кюре с севера» служит там. То, что Скорта пришли потребовать от него, все жители деревни ожидали, как только узнали о смерти Немой. Они сразу же подумали, что похороны будут такие же торжественные, как похороны Рокко. Решение дона Карло возмутило их. Почему этот кюре, который вообще не из их мест, меняет незыблемые правила деревни? Решение «нового» (так его называли женщины на рынке, когда заходила речь о нем) было расценено как оскорбление памяти их горячо любимого дона Джорджо. Этого новому кюре простить не могли. «Новый» презрел обычаи. Он пришел невесть откуда и хочет установить свои законы. Скорта были оскорблены. И вместе с ними была оскорблена вся деревня. Никого еще у них так по-нищенски не хоронили. Этот человек, этот кюре, ничего не уважал, и в Монтепуччио его не желали больше. Но была и другая причина для этого спонтанного неприятия. Страх. Прежний страх, так никогда и не изжитый, перед Рокко Скорта Маскалдзоне. Похоронив так ту, что была его женой, дон Карло приговаривал деревню к гневу Рокко. Они помнили о преступлениях, которые он совершил, будучи живым, и теперь дрожали при мысли о том, что он, возможно, сумеет сделать мертвым. Не было никаких сомнений, несчастья обрушатся на Монтепуччио. Землетрясение. Или страшная засуха. Дыхание Рокко Скорта Маскалдзоне уже чувствовалось в воздухе. Они ощущали его в теплом вечернем ветре.

Отношения, которые жители Монтепуччио поддерживали со Скорта, зиждились на сложной смеси презрения, гордости и страха. Обычно деревня игнорировала Кармелу, Доменико и Джузеппе. Для них они были голодными бедняками, детьми разбойника. Но стоило кому-то тронуть хоть пальцем одного из них или посягнуть на память о Рокко, всю деревню охватывало своего рода материнское чувство, и их защищали, как волчица защищает свое потомство. «Скорта все негодяи, но они наши» — так думало большинство жителей Монтепуччио. Но кроме того, ведь они побывали в Нью-Йорке. И это придавало им своего рода необычность, которая в глазах многих делала их неприкосновенными.