Наступила ночь, они собрались, как было договорено.

Раффаэле принес лопаты. Они, как воры, проскользнули в ограду кладбища.

— Мими… — обратился к брату Джузеппе.

— Что тебе?

— Ты уверен, что мы не совершаем святотатства?

И прежде чем Доменико успел ответить, прозвучал голос Кармелы:

— Общая могила — вот где святотатство!

— Ты права, Миуччия. Можно не колебаться.

И они молча вгрызлись в холодную землю общей могилы. По мере того как они углублялись, каждую лопату земли поднимать было все тяжелее. Им казалось, что в какой-то момент они разбудят сонм мертвых. Они старались унять дрожь. Не отшатываться перед вызывающим тошноту запахом, исходящим из-под земли.

Наконец лопаты ударились о крышку какого-то гроба. Им стоило больших усилий вытащить его наверх. На сосновой дощечке сверху они прочли вырезанное ножом слово: «Скорта». Их мать была там. В этом уродливом ящике. Похороненная как нищенка. Без мраморной плиты, без похоронной церемонии. Они подняли гроб на плечи и как заговорщики вынесли с кладбища. Потом двинулись вдоль стены, пока не дошли до маленькой площадки, где никто не мог их видеть. Вот здесь они ее и положат. Теперь оставалось только вырыть могилу. Пусть Немая чувствует в ночи дыхание своих сыновей. Когда они уже собрались приступить к делу, Джузеппе обернулся к Раффаэле и спросил его:

— Ты будешь копать с нами?

Раффаэле на минуту застыл. Ведь Джузеппе спрашивал его не просто о помощи, не о том, разделит ли он с ними труд, нет, речь шла о том, похоронит ли он Немую, как если бы он был ее сыном.

Раффаэле стал бледным, как полотно. Джузеппе и Доменико смотрели на него, ожидая ответа. Было ясно, что Джузеппе задал этот вопрос от имени всех троих Скорта. И он никого не удивил. Скорта ждали, какой выбор сделает Раффаэле. И у могилы Немой Раффаэле со слезами на глазах сжал черенок лопаты и ответил:

— Конечно.

Это означало, что он тоже стал одним из Скорта. Словно останки этой бедной женщины по-матерински благословили его. Теперь он будет их братом. Словно в их жилах течет одна кровь. Их братом. Он с силой сжимал черенок лопаты, стараясь не разрыдаться. Когда они начали копать, он поднял голову и его взгляд упал на Кармелу. Она была здесь. Рядом с ними. Молча стояла, не двигаясь. Смотрела, как они работают. И у него кольнуло сердце. Его вдруг охватило глубокое сожаление. Миуччия. Как она красива! Миуччия. Отныне он должен будет смотреть на нее только глазами брата. Он удушил в себе это сожаление, опустил глаза и изо всех сил откинул полную лопату земли.

Окончив свое дело и снова покрыв гроб землей, они долго молчали. Каждому хотелось на какое-то время погрузиться в свои мысли. Потом Доменико прервал молчание:

— У нас нет родителей. Мы — Скорта. Все четверо. Мы так решили. Отныне это имя будет нас согревать. Пусть простит нас Немая, но именно сегодня мы родились по-настоящему.

Было свежо. Они еще долго, опустив головы, тесно прижавшись друг к другу, стояли над взрытой землей. И этого имени, Скорта, было достаточно, чтобы согревать их. Раффаэле тихонько плакал. Ему была подарена семья. Братья и сестра, ради которых он готов был отдать свою жизнь. Отныне, да, отныне он будет четвертым Скорта, он поклялся в этом на могиле Немой. И он будет носить это имя. Раффаэле Скорта. Пусть презирают его в Монтепуччио, ему все равно. Раффаэле Скорта, он будет душой и телом сражаться за жизнь бок о бок с теми, кого любил и кого, как он думал, потерял, когда они уехали в Америку, а он остался один в Монтепуччио и был как безумный. Раффаэле Скорта. Да. Он клянется быть достойным этого нового своего имени.

Я пришла рассказать вам о путешествии в Нью-Йорк, дон Сальваторе. Если бы не ночь, я не осмелилась бы говорить. Но нас окружает темнота, вы спокойно покуриваете, и я должна выполнить свою миссию.

После похорон моего отца дон Джорджо собрал нас, чтобы поведать нам о своих планах. Он нашел маленький домик в старой части деревни, где наша мать, Немая, могла бы жить. В бедности, но достойно. Она устроилась бы там, как могла. А вот для нас нужно было найти другой выход. Здесь, в Монтепуччио, нам ничего не светило. Мы бы влачили свою нищету по улицам деревни с яростью существ, которых судьба низвергла в самые низы. Ничего хорошего из этого не получилось бы. Дон Джорджо не хотел обречь нас на жизнь в нищете и мерзости. Он придумал лучше. Он постарается достать три билета на пакетбот, который совершает рейсы между Неаполем и Нью-Йорком. Церковь оплатит расходы. Мы отправимся к этой земле, где бедняки строят дома выше неба и где судьба иногда наполняет деньгами карманы оборванцев.

Мы сразу же согласились. В тот же вечер, как мне помнится, безумные картины воображаемых городов крутились в моей голове, я без конца повторяла, как молитву: Нью-Йорк… Нью-Йорк… и у меня горели глаза.

Когда мы покинули Монтепуччио вместе с доном Джорджо, который хотел проводить нас до самой посадки на пакетбот в Неаполе, мне показалось, что земля гудит под моими ногами, словно она возмущается своими детьми, которые осмелились покинуть ее. Мы проехали Гаргано, потом спустились с гор в огромную печальную равнину Фоджа, пересекли всю Италию из одного конца в другой и наконец добрались до Неаполя. Нас потрясли крики, грязь, жара. Огромный город был пропитан запахами тухлого мяса и испорченной рыбы. Улочки Спакканаполи кишели детьми с раздутыми животами и беззубыми ртами.

Дон Джорджо проводил нас до самого порта, посадил на один из пакетботов, предназначенных для того, чтобы перевозить голодных бедняков из одной точки земли в другую в одуряющем зловонии мазута. Мы заняли место на палубе, где расположились такие же, как мы, бедолаги. Нищие Европы с голодными глазами. Целые семьи или одинокие мальчишки. Как и все, мы держали друг друга за руки, чтобы не растеряться в толпе. Как и все, в первую ночь мы не сомкнули глаз, боясь, как бы какие-нибудь злодеи не украли наше одеяло, которым мы укрылись все трое. Как и все, мы расплакались, когда огромное судно покинуло Неаполитанский залив. «Начинается новая жизнь», — прошептал Доменико. Италия исчезала на глазах. Как и все, мы держали путь в Америку, ожидая дня, когда увидим ее берега, надеясь в своих наивных мечтах, что там все будет иначе — иные цвета, иные запахи, иные законы, иные люди. Все иное. Больше. Добрее. Часами мы не отходили от перил, мечтая об этом прекрасном континенте, где такие бедняки, как мы, были желанны. Дни тянулись медленно, но это не трогало нас, потому что мечты, которым мы предавались, требовали многих часов, чтобы укрепиться в нашем сознании. Дни тянулись медленно, и мы позволяли им течь счастливо, потому что перед нами открывался целый мир.

И наконец в один прекрасный день мы вошли в Нью-Йоркский залив. Пакетбот медленно подплывал к небольшому островку Эллис Исланд. Радость этого дня, дон Сальваторе, я не забуду никогда. Мы танцевали и кричали. Все в страшном возбуждении кинулись на палубу. Все хотели увидеть новую землю. Мы криками приветствовали каждую рыбачью лодку, мимо которой проплывали. Все пальцами показывали на громадные дома Манхэттена. Мы пожирали глазами все на берегу.

Когда наконец судно причалило, мы в ужасном, радостном, нетерпеливом гомоне спустились по трапу. Толпа заполнила огромный зал маленького островка. Все собрались там. Мы услышали разговор на языках, которые сначала приняли за миланский или за римский говор, но потом поняли, что там было такое разноязычие!.. Нас окружал весь мир. Мы могли бы и растеряться совсем. Ведь мы были иностранцами. Мы не понимали, что говорят вокруг. Но в то же время нас охватило странное чувство, дон Сальваторе. Мы были убеждены, что именно здесь мы на своем месте. Здесь, среди всех этих растерянных людей, в шуме голосов и акцентов, мы дома. Все те, кто окружал нас, были нашими братьями по нищете, которая запечатлена на их лицах. По страху, который сжимал у них все внутри. Как и у нас. Дон Джорджо был прав. Здесь наше место. В этой стране, которая не похожа ни на какую другую. Мы были в Америке, и ничто нас больше не пугало. А наша жизнь в Монтепуччио уже казалась нам далекой и скверной. Мы — в Америке, и наши ночи полны были радостными и сладкими грезами.