Пилар посмеивается над Лурдес, когда та стоит перед ней в униформе и похлопывает дубинкой по ладони. «Ты что, Коджаком [38]себя считаешь?» – смеется она и протягивает матери леденец на палочке. Что ж, такова ее дочь, насмешливая и дерзкая. «Я делаю это, чтобы показать тебе пример!» – кричит Лурдес, но Пилар не обращает на нее внимания.

В прошлое Рождество Пилар подарила ей книгу очерков о Кубе под названием «Революционное общество». На обложке веселые чистенькие дети собрались перед портретом Че Гевары. Лурдес пришла в ярость.

– Почитай! – сказала ей Пилар.

– Мне и читать не нужно, чтобы знать, что это такое! Ложь, отвратительная коммунистическая ложь! – Лицо Че Гевары вызвало у нее такую ярость, что она затряслась, как натянутый провод.

– Как хочешь! – Пилар повернулась к ней спиной.

Лурдес выхватила книгу из-под рождественской елки, отнесла в ванную, наполнила горячей водой раковину и бросила ее туда. Лицо Че Гевары побелело и разбухло, как лицо той мертвой девушки, которую Лурдес видела однажды на берегу в Санта-Тереса-дель-Map с запиской, пришпиленной к груди. Тогда никто так и не явился, никто не заявил о ее исчезновении. Лурдес выловила книжку Пилар из раковины щипцами для барбекю и положила на фарфоровое блюдо, которое приберегала для жареных свиных ножек. Затем прикрепила записку к обложке английской булавкой: «Можешь ехать в Россию, если считаешь, что это так здорово!» и подписалась своим полным именем.

Блюдо с книгой она оставила на кровати Пилар. Но дочь не рассердилась. На следующий день блюдо было поставлено в буфет, а «Революционное общество» повешено сушиться на бельевую веревку.

Рация Лурдес трещит, когда она идет вдоль реки, ограничивающей ее территорию с запада. Ночь такая ясная, что вода отражает каждый случайный лучик света. Гладь реки, не потревоженная судами и ветром, блестит как зеркало. Лурдес приходит на память открытка со знаменитой Зеркальной галереей в Версале, залитой светом, до бесконечности отражающимся во множестве зеркал.

Краем глаза она замечает какое-то движение. Холодок пробегает у нее по спине, удары сердца гулко отдаются в ушах. Она поворачивается и украдкой смотрит в ту сторону, но не может понять, кто притаился у реки. Лурдес одной рукой сжимает дубинку, другой направляет фонарь. Какой-то человек вдруг перескакивает через низкую изгородь и прыгает в реку, пробив речную гладь насквозь.

– Стой! – кричит она, бросаясь вдогонку.

Лурдес направляет фонарь на реку, освещая ее покрытую рябью поверхность, затем перелезает через изгородь.

– Стой! – кричит она снова, но все без толку.

Лурдес вытаскивает рацию из футляра и кричит, слишком близко прижимая ее ко рту. Она забыла, что надо говорить, не помнит код, который тщательно заучивала. Голос из рации, спокойный и официальный, твердит: «Скажите, где вы находитесь… где вы находитесь». Но вместо того чтобы ответить, Лурдес прыгает в реку. Она слышит завывание сирены, когда ее охватывает холод, сковывает ей лицо, руки и ноги в ботинках на толстой подошве. Река пахнет смертью.

Только вот что еще важно. Лурдес жива, а маленький пуэрториканец мертв.

Семья всегда подавляет личность. Я размышляю об этом, в то время как Лу Рид заявляет, что он достаточно сильный, чтобы убить любого в Нью-Джерси. Я в клубе, в Виллидж, [39]вместе с моим парнем, Максом. Думаю, я тоже достаточно сильна, чтобы убить несколько человек, только вряд ли это их исправит.

– Эй, я из Бруклина! – вопит Лу, и толпа дико ему вторит. Однако я не кричу. Я не буду кричать, даже если Лу скажет: «А эта песня – для Кубы». Куба. Планета Куба. Где это, черт возьми?

Настоящее имя Макса – Октавио Шнайдер. Он поет и играет на бас-гитаре и губной гармонике в группе «Манихейский блюз-бэнд». Они из Сан-Антонио. Поют «Howlin' Wolf» и «Muddy Waters» и еще много своих собственных песен, в основном тяжелый рок. Иногда они подражают тому ненормальному блюзмену, преподобному Билли Хайнсу, который поет с закрытыми глазами. Макс говорит, что преподобный когда-то был уличным проповедником и теперь пытается вернуться к этой роли. Сам Макс получил известность в Техасе благодаря своему хиту «Лунный свет и Эмма». Эту песню он написал в честь своей бывшей подружки, которая бросила его и уехала в Голливуд.

Я познакомилась с Максом в подвальном клубе в деловой части города несколько месяцев назад. Он подошел ко мне и заговорил по-испански (его мать мексиканка), как будто мы с ним давно знакомы. Он мне с первого взгляда понравился. Когда я привела его домой, чтобы познакомить с родителями, мама, стоило ей взглянуть на его расшитую бисером бандану и длинные волосы, тут же заявила: «Sâcalo de aqui». Когда же я сказала, что Макс говорит по-испански, она просто повторила то же самое по-английски: «Пусть убирается».

Отец тоже отнесся к нему холодно. «Что означает название вашей группы?» – спросил он Макса.

– Понимаете, манихеи были последователями одного перса, который жил в третьем веке. Они считали, что гедонизм – единственный способ искупить грехи.

– Гедонизм?

– Ага, манихеи любили праздники. Они устраивали оргии и много пили. Христиане их уничтожили.

– Плохо, – сочувственно отозвался отец.

Позже отец заглянул в энциклопедию и прочитал про манихеев. Оказалось, что, наоборот, они считали, будто мир и все сущее создано греховными силами и единственный путь бороться с ними – это аскетизм и очищение. Когда я сказала Максу об этом, он пожал плечами и ответил: «Это тоже неплохо». Макс вообще терпимый парень.

Мне нравится, как проходят концерты Лу Рида, всегда такие непредсказуемые. Никогда не знаешь наперед, что он выкинет. У Лу около двадцати пяти личин. Мне он нравится, потому что поет о тех людях, о которых больше никто не поет, – о наркоманах, трансвеститах, бродягах. Когда мы говорим обо всех этих проблемах по ночам, Лу подшучивает над своими вторыми «я». А у меня такое чувство, будто я заново рождаюсь и умираю каждый день.

Я ставлю пластинки Лу, и Игги Попа, и новой группы «Рамонес», когда рисую. Мне нравится их энергия, их страсть, их невероятно отточенная гитарная игра. Это как атака, облеченная в художественную форму. Я пытаюсь передать то, что слышу, с помощью красок, объема и линий, которые шокируют людей, словно говорят им: «Эй, мы тоже здесь, и то, о чем мы думаем, имеет значение!» или чаще просто: «Пошел ты!» Максу «Рамонес» нравятся меньше, чем мне. Думаю, он более консервативен. Ему трудно быть грубым, даже с людьми, которые этого заслуживают. Не то что я. Если мне кто-то не нравится, я этого не скрываю. Это единственное, что у меня есть общего с матерью.

Мои родители в общем-то не любят музыку. Вся их коллекция пластинок состоит из «Лучших хитов Перри Комо», двух альбомов Герба Альперта с группой «Тихуана Брасс» и «Элвин и «Бурундуки» поют свои любимые рождественские гимны» – эту пластинку они купили для меня, когда я была маленькой. Недавно мама купила альбом патриотических песен Джима Наборса в честь двухсотлетия страны. Не понимаю, кто после Вьетнама и Уотергейта захочет слушать «Боевой гимн Республики»?

Четвертое июля мне всегда нравилось из-за фейерверка. Я ходила вниз по Ист-Ривер и наблюдала, как над буксирами загораются огни. Салют был похож на огненное кружево. Но вся эта суета из-за двухсотлетия меня бесит. Мама в течение нескольких месяцев ни о чем другом говорить не может. Она купила вторую кондитерскую и собирается продавать трехцветные кексы и марципанового Дядю Сэма. А еще яблочные пироги. Она уверена, что может бороться с коммунизмом из своей булочной.

В прошлом году она вступила в дружину из-за какого-то извращенного чувства гражданского долга. Моя мать – ростом четыре фута одиннадцать с половиной дюймов и весом двести семнадцать фунтов – патрулирует по ночам улицы Бруклина в обтягивающей форме, бряцая таким количеством металла, что им можно было бы сокрушить древнегреческое войско. Она взяла себе манеру крутить дубинкой перед зеркалом, потом шлепает ею по ладони, этак размеренно, угрожающе как копы в фильмах. Мама огорчается, что полицейское управление не выдало ей пистолет. И правильно. Если ей дадут еще и пистолет, я быстренько смотаю из штата.