Селия знает, что Пилар носит комбинезон, как батраки на ферме, и разрисовывает холсты ни на что не похожими кляксами и каракулями. Пилар ведет дневник, пряча его от любопытных глаз матери за подкладкой своего зимнего пальто. В нем она записывает все. Селии это нравится. Она закрывает глаза и говорит с внучкой, воображая, что ее слова, как лучи, пронзают пасмурную ночь.

Снова пошел дождь, теперь уже не так сильно. Перистые листья пальм ведут счет каждой капле. Селия стоит по щиколотку в поднявшейся от прилива воде, слишком теплой для весны. Она наклоняется и снимает туфли, которые от соленой воды сморщились, как ее собственная кожа, побелели и потеряли форму. Она бредет дальше, заходя все глубже в океан. Он тянет ее за платье, словно к подолу подвешены гири. Сжимая туфли, она держит их над поверхностью воды, как будто они могут увести ее отсюда куда-нибудь в другое место.

Она вспоминает, что сказала ей сантера [4]почти сорок лет назад, когда она решила умереть. «Мисс Селия, у вас на ладони мокрый пейзаж». И правда, она все эти годы прожила у океана, пока не изучила его синеву до малейшего оттенка.

Селия поворачивается и смотрит на берег. На пороге ее дома свет особенно ярок. Плетеная скамья висит на двух ржавых цепях. Подушки так выцвели, что теперь и не подумаешь, что когда-то они были в полоску. Селии кажется, что все эти годы на поливаемых дождями и палимых солнцем подушках сидела другая женщина. Она вспоминает, как приход весны, с порывистыми ветрами и дождями, каждый раз оставлял следы на ее коже.

Они с Хорхе поселились в этом доме весной 1937 года. Муж привез ей ореховое пианино и поставил у полукруглого окна с видом на океан. Он положил на верхнюю крышку ее нотные тетради с воодушевляющими произведениями Рахманинова, Чайковского, а также кое-что из Шопена. «Не давайте ей играть Дебюсси», – слышала она, как доктора предостерегали мужа Они опасались, что тревожная музыка француза толкнет ее на опрометчивые поступки, но Селия спрятала ноты и постоянно играла «Вечер в Гранаде», когда Хорхе бывал в отъезде.

Селия и сейчас слышит эту музыку, которая доносится словно снизу, из глубины. Вода ей уже по горло. Она ложится на спину и плывет, напряженно вслушиваясь в звуки Альгамбры. [5]Вот она в цветастой шали ждет у фонтана своего возлюбленного, своего любовника-испанца, который был у нее до Хорхе. Волосы у нее сколоты высоким гребнем. Потом они уединяются на мшистом берегу реки и любят друг друга под чутким тополем. Воздух насыщен жасминовыми, миртовыми и цитрусовыми ароматами.

Холодный ветер отвлекает Селию от грез. Она опускает ноги, но до дна не достает. Руки у нее отяжелели, как пропитанные водой обломки кораблекрушения. Она потеряла туфли. Волна накрывает ее с головой, и Селию вдруг охватывает искушение расслабиться и опуститься на дно. Однако вместо этого она неуклюже, словно перегруженная лодка, плывет к берегу. Селия напряженно смотрит на пальмы, возносящие свои кроны высоко к небу. Электрические сигналы предателей передаются от дерева к дереву. Никто, кроме меня, думает она, не охраняет побережье ночью.

Селия достает из кармана платья письмо Хорхе и держит его на ветру, чтобы просушить. Потом идет назад, к крыльцу, и ждет рыбаков, ждет рассвета.

Фелисия дель Пино, остановившись возле маленького дома у моря, нетерпеливо жмет на клаксон своего «де сото» 1952 года. На голове у нее буйство крошечных розовых бигуди. Сейчас семь сорок три утра. Она проехала семнадцать миль от Гаваны до Санта-Тереса-дель-Мар за тридцать четыре минуты. Фелисия громко зовет мать, перебирается на заднее сиденье и плечом открывает единственную действующую дверцу машины. Затем быстро проходит мимо неуклюжей райской птицы, мимо папайи с созревшими плодами и неловко перепрыгивает сразу через три ступеньки крыльца, теряя босоножку.

– Я уже знаю, – говорит Селия, тихо покачиваясь на подвесной скамье. Фелисия обрушивается к коленям матери, заставляя качели сильно качнуться, стонет и взывает к небесам. – Он был здесь ночью, – добавляет Селия, хватаясь за подлокотники, как будто опасаясь, что качели улетят.

– Кто? – спрашивает Фелисия.

– Твой отец. Он приходил попрощаться.

Фелисия резко прекращает свои стенания и встает. Светло-желтые эластичные шорты собрались складками на ее мясистых бедрах.

– Ты хочешь сказать, что он был недалеко отсюда и даже не зашел? – Она ударяет кулаком в ладонь.

– Фелисия, это был не совсем обычный визит.

– Но он четыре года жил в Нью-Йорке! По крайней мере, мог бы попрощаться со мной и с детьми!

– Что сказала твоя сестра? – спрашивает Селия, не обращая внимания на вспышку дочери.

– Сегодня утром монахини позвонили ей в булочную. Сказали, что папа поднялся в рай на огненных языках. Лурдес очень расстроилась. Она уверена, что он воскрес.

Иванито обхватывает руками полные бедра матери. Фелисия смотрит сверху вниз на сына. Ее лицо светлеет.

– Иванито, твой дедушка сегодня умер. Я знаю, ты его не помнишь, но он очень тебя любил.

– Что это с абуэлой? [6]– спрашивает Иванито. Фелисия поворачивается к матери и смотрит удивленно, как будто видит ее в первый раз. Морская водоросль обвивает голову Селии, как удавка. Она без обуви, на голубоватой коже – разводы засохшего песка. Ноги холодные и тяжелые, как мрамор.

– Я плавала, – говорит Селия раздраженно.

– В одежде? – Фелисия тянет за мокрый рукав ее платья.

– Да, Фелисия, в одежде, – отвечает Селия тоном, пресекающим любые попытки продолжить разговор на эту тему. – А теперь послушай. Я хочу, чтобы ты послала телеграмму брату.

Селия последний раз разговаривала с сыном четыре года назад, когда советские танки вошли в Прагу. Она заплакала, когда услышала его голос и звуки павшего города Что он делает так далеко от теплых южных морей? Хавьер пишет, что женился на чешке, у него маленькая дочь. Селия не знает, как она будет разговаривать с этой внучкой, – на каком языке объяснить ей, как играть в крикет или как уклониться от твердого носа черепахи.

– Что мне написать? – спрашивает Фелисия у матери.

– Напиши, что отец умер.

Фелисия забирается на переднее сиденье, кладет руки на руль и пристально смотрит сквозь ветровое стекло. От зеленого капота поднимается жар, напоминая ей океан, каким он был за день до того, как начисто смыл деревянные развалюхи с побережья. Это случилось в 1944 году. Ей было всего шесть лет, брат вообще еще не родился, но она помнит тот день до мельчайших подробностей. Море томно откатилось к горизонту, и воцарилась страшная тишина. Братья Муньос тащили к воде выброшенного на берег дельфина, и роскошные раковины, тысячи раковин, розовато-лиловых внутри, покоились на кладбище морского песка. Фелисия собрала в кучу несколько ведер этих раковин, но выбрала только одну, жемчужную, «испанский веерв стиле барокко», как потом насмешливо называли эту раковину ее поклонники.

Мать поспешно заворачивала в газеты бокалы с позолотой и укладывала их в потертый кожаный чемодан, постоянно прислушиваясь к штормовым предупреждениям по радио. «Говорила тебе: не таскай раковины в дом, – ворчала она, когда Фелисия пришла со своим трофеем. – Они приносят несчастье».

Отец Фелисии находился по делам в провинции Ориенте, когда накатила приливная волна. Он постоянно бывал в отъезде. В тот раз он обещал жене привезти ямайскую служанку с восточного побережья острова, чтобы Селия могла целый день отдыхать на крыльце, как предписывали доктора, и любоваться океаном, находя успокоение в его синеве. Хорхе дель Пино вернулся без служанки, зато привез бейсбольный мяч с автографом для ее сестры Лурдес, которая даже запрыгала от восторга. Фелисия не помнит, чей был автограф на мяче.