С другой стороны, очень усилилась ее религиозность. Она потребовала, чтобы новорожденного окрестили по всем правилам, и выбрала ему имя Виорель – румынского, кажется, происхождения. Я думаю, если не считать нескольких эмигрантов, это был единственный Виорель на всю Англию, но мне это имя нравилось, и я осознавал, что Афина устанавливает какую-то странную связь с прошлым, которое толком и прожить-то не успела, – с сиротским приютом в Сибиу.

Я пытался приспособиться ко всему, но чувствовал, что теряю Афину из-за ребенка. Ссоры происходили все чаще, Афина стала грозить, что уйдет из дому, потому что Виорель «нахватывается» отрицательной энергии из-за нездоровой обстановки. И однажды вечером, после очередной такой угрозы из дому ушел я, думая, впрочем, что немного остыну и вернусь.

Я бесцельно бродил по Лондону, проклиная свой выбор, и сына, и жену, которой, как мне казалось, нет до меня никакого дела. Вошел в первый попавшийся бар рядом со станцией метро, выпил четыре порции виски. Когда же в 11 вечера бар закрылся, в магазине, торгующем до поздней ночи, купил еще бутылку, уселся на площади и продолжал пить. Подошли какие-то юнцы, попросили «угостить», я отказал, и меня избили. Тут же появилась полиция, и нас всех отправили в участок.

Освободили меня лишь после того, как я внес залог. Я, разумеется, сказал, что у меня ни к кому нет претензий, что ссора возникла на пустом месте, – иначе мне в течение нескольких месяцев пришлось бы ходить в суд как жертве нападения. Стоит добавить, что я был пьян до такой степени, что, выходя, упал на стол одного из инспекторов. Тот сильно разозлился, но вместо того, чтобы арестовать меня, просто вытолкал вон.

На улице меня поджидал один из тех юнцов. Он поблагодарил меня за то, что я не настаивал на возбуждении дела. Я был весь перемазан грязью и кровью, и он предложил мне где-нибудь переодеться, а в таком виде домой не ходить. Мне бы пойти своей дорогой, а я попросил его об одолжении – выслушать меня, ибо я должен выговориться.

И целый час он молча слушал мои излияния. На самом деле я говорил не с ним, а с самим собой – с молодым человеком, перед которым открывалось блестящее будущее и вся жизнь была впереди, семья которого обладала нужными связями, способными открыть любые двери. А теперь он казался бродягой из Хемпстеда (один из кварталов Лондона. – Прим. ред.) – пьяный, грязный, безмерно утомленный, близкий к отчаянью и без гроша в кармане.

Досказывая свою историю, я уже отчетливо понимал, в каком положении очутился и что сделал со своей жизнью, поверив, будто любовь способна спасти все. Это не так: любовь порой толкает нас в пропасть, но это еще полбеды – хуже, что с собою мы увлекаем к гибели близких и любимых. В данном случае я готов был погубить не только себя, но и Афину с Виорелем.

В этот миг я повторил себе: «Я – мужчина, а не юнец, родившийся в золотой колыбельке, я – мужчина и должен достойно ответить на вызов судьбы». И двинулся домой. Афина уже спала, взяв к себе в постель Виореля. Я принял душ, выбросил грязную одежду в мусорный бак, вернулся и лег, удивительным образом протрезвев.

А наутро сказал жене, что хочу развестись с ней. «Почему?» – спросила она.

– Потому что люблю тебя. И нашего ребенка. А я только и делаю, что проклинаю вас обоих за то, что не дали исполниться моей мечте стать архитектором. Если бы мы немного подождали, все пошло бы иначе, но ты думала только о своих планах, позабыв включить в них меня.

Афина никак не отозвалась на это. Она словно бы ждала от меня такого или бессознательно подталкивала меня к подобному шагу.

Я ждал, что она попросит меня не уходить. Но она сохраняла безразличную и кроткую покорность судьбе, а озабочена была лишь тем, чтобы звук наших голосов не разбудил ребенка. Тут я окончательно убедился, что Афина никогда меня не любила: я был для нее способом исполнить ее безумное намерение – в восемнадцать лет родить ребенка.

Я предложил ей остаться в этой квартире, однако она ответила отказом: переедет к матери, поживет какое-то время у нее, найдет себе работу и снимет собственное жилье. Спросила, смогу ли я давать какие-то деньги для Виореля. Я тотчас пообещал.

Потом поднялся, в последний раз приник к ее губам долгим поцелуем, настойчиво повторил свое предложение остаться в этой квартире и услышал в ответ, что Афина уедет к матери, как только соберет свои вещи. Я переехал в дешевый отель и каждый вечер ждал, что она позвонит и попросит вернуться, чтобы начать новую жизнь… Я был готов продолжать и старую, ибо наш разрыв ясно дал мне понять, что на всем белом свете нет для меня никого дороже, чем моя жена и мой сын.

Через неделю она позвонила – но лишь для того, чтобы сказать, что перевезла вещи и возвращаться не собирается. Еще две недели спустя я узнал, что она сняла маленькую мансарду на Бассет-роуд, то есть каждый день с ребенком на руках взбирается и спускается по крутым ступеням. По истечении двух месяцев мы наконец подписали все бумаги.

Так я навсегда расстался со своей истинной семьей. А семья, в которой я родился, приняла меня с распростертыми объятиями.

После того как мы расстались, я, испытывая настоящие душевные муки, постоянно спрашивал себя: неужто и впрямь я сделал неверный, опрометчивый шаг, повторив ошибку, свойственную людям, в отрочестве читавшим слишком много романов про любовь и во что бы то ни стало желавшим повторить историю Ромео и Джульетты? Когда боль утихла – а такие раны исцеляет только время, – я осознал, что судьба послала мне ту единственную женщину, которую я способен был бы любить всю жизнь. Каждый миг, проведенный рядом с нею, – бесценен, и, несмотря на то что случилось, я повторил бы каждый сделанный мною шаг.

А время не только залечило раны, но и продемонстрировало мне кое-что забавное: не обязательно любить всю жизнь одного и того же человека. Я снова женился, я счастлив с моей второй женой и не могу себе представить, как бы я жил без нее. Причем это не заставляет меня отречься от всего, чем я жил прежде, тем более что я предусмотрительно избегаю сравнивать прежнее свое бытие с нынешним. Любовь нельзя измерить, как длину дороги или высоту здания.

От моего брака с Афиной осталось и еще одно чрезвычайно значительное явление – наш сын, плод ее заветной мечты, которую она открыла мне еще до того, как мы поженились. У меня есть сын и от второго брака, но теперь – не в пример тому, как обстояло дело двенадцать лет назад, – я превосходно подготовлен ко всем взлетам и падениям отцовства.

Однажды, когда я заехал за Виорелем – он проводит у нас уик-энды, – я набрался духу и задал Афине мучивший меня вопрос: почему она так спокойно восприняла мое решение уйти от нее?

– Потому что привыкла всю жизнь сносить страдания молча, – сказала она.

И лишь после этого обняла меня и выплакала все слезы, которые ей хотелось пролить в этот день.

Я видел, как она пришла к воскресной мессе – по обыкновению, с ребенком на руках. Я знал, что у нее – трудное время, но вплоть до этого дня думал, что обычные и неизбежные в браке неурядицы рано или поздно сгладятся сами собой, благо оба супруга просто излучают Добро.

Целый год она не приходила по утрам со своей гитарой славить Пречистую Деву – была занята маленьким Виорелем, которого я имел честь окрестить, хоть и не мог припомнить ни одного святого с таким именем. Но воскресную мессу посещала исправно, а по окончании службы, когда остальные прихожане покидали церковь, мы всегда разговаривали. Она утверждала, что я – ее единственный друг, что мы вместе поклонялись Небесному, но теперь должна поделиться со мной вполне земными заботами.

Она очень любила Лукаса; он был выбран ею в спутники жизни; он стал отцом ее ребенка; он отказался от всего и нашел в себе мужество создать свою семью. Когда начались первые трения, она пыталась убедить его, что все это временно – просто сейчас она должна уделять много времени сыну, хоть и не собирается растить из него изнеженного барчука и очень скоро предоставит ему самому отвечать на вызов, бросаемый жизнью. Пройдет совсем немного времени – и она вновь станет такой, какой была при первых встречах, а может быть – и лучше прежней, ибо только теперь сознает свои обязанности и ответственность, которую налагает сделанный ею выбор. Ничего не помогало – Лукас по-прежнему чувствовал себя отвергнутым, Афина же пыталась разделить себя поровну между супругом и сыном – отчаянно, но безуспешно, ибо постоянно приходилось выбирать кого-то одного, и этим одним, разумеется, становился Виорель.