«Родственники за границей», так они именовались в вопросниках бесчисленных анкет, были великой провинностью. Все стремились скрыть их существование; замешкавшихся да смельчаков ждала жестокая кара. Лишь когда пришли годы хрущевской «оттепели», далекие родственники стали возникать как грибы после дождя. Дирижер Файер, успешно выдававший себя своим партийным сотоварищам за круглого пролетарского сироту, нежданно обрел за океаном родного брата Мирона. Актриса Алла Тарасова, верная дщерь коммунистической партии, припомнила о брате в Париже. Таких забывчивых оказалась целая куча. Слово это пишу намеренно. А тут в яви в 1934 году ходит по Москве, не таясь, единоутробный американец. Да еще после своего отъезда, когда Плисецкие только-только вздохнули с облегчением — пришло-таки избавление, — наивный брат, ничегошеньки не понявший, не услышавший, не увидевший, обуреваемый внезапной ностальгией, стал слать отцу и сестрам любвеобильные письма. Вот была забава цензуре.

У OTija жили тогда в Ленинграде мать, две сестры — Лиза и Маня да младший брат Володя. И их судьбы были нелегки и печальны.

Володю я очень любила. Он был красив, безрассудно смел и замечательно спортивен. Профессиональный акробат и лицедей. Участвовавший в антрепризе знаменитой эстрадной певицы Клавдии Шульженко. Номер его назывался «трио кастелио», и трюки Володиного трио стали классическими. С первых же дней войны Володя оказался на фронте. Как спортсмена, Владимира Плисецкого определили в парашютный десантный полк. 31 декабря 1941 года, точно в день своего рождения (он был на два года моложе отца), Володю в упор расстреляли немцы при приземлении на парашюте…

Две сестры, Елизавета и Мария, более страдали от судеб своих близких. Муж Мани, как я ее звала, Илья Левицкий, крупный ленинградский инженер, по политическим доносам дважды подолгу сидел в тюрьме. И, выйдя оттуда, на чудо свое, живым во второй раз, первым же делом отправился в баню. Тут его и настигла смерть. В первый же счастливый день избавления.

Погиб в начале войны и двадцатилетний сын Лизы Марк Езерский. Погиб, как позже выяснилось, геройской смертью. После победы на месте гибели ему воздвигли обелиск. Лизу долго не пускали на могилу сына. Она была сердечница. Когда Лиза с материнским упрямством, втайне от домашних, все же добралась туда, — сердце ее не выдержало…

Так отозвалась сталинская эпоха на судьбах моих родичей с отцовской стороны. Хотя в коммунисты они не записывались. Без сомнения, что и российское путешествие старшего брата, и его любовь к эпистолярию были взяты НКВД на карандаш и много раз извлекались из пухлых «личных дел» в каждый переломный момент их жизней.

Масштаб вызова властям, если иметь в виду туристический приезд на родину старшего брата из Америки, яснее представится несведущему читателю, коли вспомню, как бежали врассыпную дети да внуки моих ленинградских теток от наведавшегося в Россию по стопам своего путешественника-отца моего американского кузена уже в брежневское застойное время… (Один свет в окошке — моя ленинградская двоюродная сестра Эра Езерская, дочь Лизы. Красивое, бесстрашное, участливое, чистое существо.)

После всех трагических исчезновений отрезвевшие со страху Плисецкие оставляли без ответа родственные письма с броскими американскими марками и потеряли из виду историю жизни семьи Плезентов в Нью-Йорке.

Лишь в пятьдесят девятом году, после моего письма Хрущеву, наконец-то достигшего своего адресата, председатель КГБ А.Н.Шелепин вальяжно принял меня в грозном, холодном кабинете на Лубянке.

— Ваш дядя умер 7 апреля 1955 года в Нью-Йорке. Два его сына с семьями живут там же. Если они захотят встретиться с Вами, что ж, мы запрещать не будем. Это уж Ваше дело. Не бойтесь.

«Как они все это узнали? — стрельнуло у меня в мозгу. — Неужто следили, побывали на похоронах?»

Но я вовсе не хочу сводить всю трагедию моей семьи к родному дяде с американским паспортом в кармане клетчатого твидового пиджака.

Это был целый клубок стечений обстоятельств и грязной политики. Ниже я расскажу подробнее об аресте и убийстве моего отца.

А сейчас пойду дальше к следующей главе.

Отец работал в «Арктикугле». В 1932 году Отто Юльевич Шмидт — типаж большевистского просветителя — с бородой похлеще Марксовой, «великий путаник», как обозвал его Ленин, чем спас от кровожадных лап Сталина, — назначил отца генеральным консулом и начальником угольных рудников на Шпицбергене.

Мы отправились на край света всей семьей. Отец, матц^я и восьмимесячный брат Александр. Путь предстоял длинный-предлинный, с остановками и громоздкими пересадками в разных странах. Самолетами тогда обычные люди еще не летали. Поезд шел на Берлин через Варшаву, где на перроне мы с матерью встретились с сестрой бабушки, приехавшей из дальней литовской провинции специально повидать нас. Отец с маленьким сыном остался в вагоне. «Как Вы похудели», — громко и бестактно прокомментировала я ее внешность, приняв мамину тетку за бабушку.

Неизбывная любовь мамы ко всяким родственникам выплеснулась опять так горячо, что наш поезд благополучно ушел. Мы трое кудахтали и метались по перрону. На нашу удачу с соседнего пути отбывал местный поезд в нужном нам направлении. Мы с мамой вскочили на подножку в последний миг. Поезд уже двигался.

Вагон был красного едкого цвета с желтой загадочной для меня латинской надписью посередине. Рядом с нами — вагон был неплацкартный — во множестве сидели расфуфыренные полукрасивые дамы с надменным и змеиным видом. Мне казалось обидным, что блондинки злятся. Учтивостью они вовсе не отличались. И когда мы с мамой вышли на минуту в туалет, то, вернувшись, обнаружили на доставшейся нам скамейке распластавшуюся в сонной неге дебелую леди, и ухом не поведшую на наши робкие мольбы. Так и простояли мы возле нее весь перегон.

Отца мы догнали. Он был взъярен, но тихо сдерживался. Кругом заграница, а мы… Черт знает что!

Потом был Берлин. Через два года — в 1934 году — я еще раз проделала этот дальний путь, и вторично на несколько дней мы останавливались в Берлине. Это уже во второе путешествие рябило в глазах от нарукавных свастик на мундирах штурмовиков. Конечно, детские берлинские впечатления засели в меня крепко. И серые глыбы домов, и кричащая аккуратность газонов, и моющиеся большими пенящимися швабрами строгие улицы, и чужеземные тумбы высоких тротуаров, и юбки-штаны на холеных модницах… Все было в диковину. Позже я насмотрелась фильмов, тиражировавших Берлин той поры. Все было так, да не этак. Чего-то мне всегда недоставало. А в моих глазах эти документальные кадры отпечатались навечно.

Обжигающим контрастом была моя новая встреча с Берлином в 1951 году на молодежном фестивале. Кругом зияли уродливые развалины. Города не было. И мне остро припомнилась его былая мощь и устрашающее величие.

Из Берлина комфортным поездом мы отправились через Данию в Норвегию. Гигантский паром проглотил наш состав как ни в чем не бывало. Это было похоже на ершовскую сказку, где Чудо-юдо Рыба-кит заглатывает пароходы с пассажирами и затем возвращает их по волшебному требованию Ивана-дурака целыми и невредимыми.

В Осло мы вышли на чистенькую привокзальную площадь в яркий, брызжущий слепящим светом пригожий день. Так и осталась в моей памяти норвежская столица веселым многокрасочным солнечным городом. У одной из витрин маленького симпатичного магазина мы остановились. Пышнотелая хозяйка, видя наш неподдельный интерес, увлекла нас с мамой в его звенящие крохотным колокольцем двери..

За дверями лежали несметные богатства. Все они были из шерсти. Цветастые теплые платья, широкие юбки, игривые рукавицы, костюмчики, прошитые золотой и серебряной нитью, пушистые кофты, связанные диковинной вязью сумки. У меня захватило дух. Мама долго комкала измятые бумажки, пересчитывая свое валютное убожество. На один детский костюмчик денег-таки хватило. Себе она ничего не купила. Хозяйка, растроганная нашей бедностью, сделала мне подарок — крошечный фарфоровый чайный сервизик, предназначенный маленьким девочкам для кукол. Бог весть, какими судьбами, но он у меня сохранился. И до сих пор стоит в столовой нашей московской квартиры.