Не потому ли, задался вопросом Питер, предметы исчезают необъяснимым образом, что закатываются в крысиные дыры? А может, потому, что некий ловец во времени изымает их, когда они вот-вот готовы туда закатиться?

Никаких попыток исследовать будущее Питер не предпринял. Тем же вечером он позвонил в Неаполь своим адвокатам и сообщил им инструкции по поводу своего нового завещания. Имущество Питера Кастельяри, включая его половину находившейся в совместном владении Искьи, теперь отходило итальянскому правительству при двух условиях: первое, что Гарольд Кастельяри сделает аналогичный посмертный дар оставшейся половины собственности, и второе — что итальянское правительство возьмет на себя обязательства превратить дворец в национальный музей, где будет размещена коллекция Питера. Доходы от имущества при этом должны были использоваться для управления музеем и дальнейших приобретений. Своих единственных родственников — двух кузенов в Шотландии — он лишил всякого наследства.

Питер не предпринимал ничего, пока ему не принесли подписанный и засвидетельствованный документ. Только тогда отважился он заглянуть в собственное будущее.

Гарольд говорил, что события сохраняются, подразумевая при этом, как хорошо понимал Питер, события, настоящего и будущего в той же мере, что и прошлого. Но только ли в одном виде могло быть зафиксировано будущее? Мог ли существовать результат прежде повлекшей его причины?

Девизом рода Кастельяри служила крылатая фраза: «Audentes fortuna juvat», к которой Питер в возрасте четырнадцати лет прибавил слово «prudentesque»: «Судьба помогает смелому — и благоразумному».

Назавтра никаких изменений: комната, которую он разглядывал, была похожа на сегодняшнюю, сфера времени, казалось, исчезла. На следующий день: мутный наплыв. И дальше, и еще дальше…

Непрерывная мутность, заключил Питер, судя по тому, насколько продвинулась ручка реостата, должна была продлиться лет десять. А затем комната внезапно превратилась в длинный мраморный зал, заполненный демонстрационными ящиками.

Питер криво усмехнулся. Если ты Гарольд, то, очевидно, не можешь заглянуть вперед и увидеть Питера работающим в твоей лаборатории. А если ты Питер, ты, что в равной степени очевидно, тоже не можешь заглянуть вперед и узнать, является ли комната, которую ты увидел, доказательством, самим же тобою и состряпанным: или она часть музея, учрежденного после твоей смерти, последовавшей лет через восемь — десять, или…

Проклятье. Восемь лет — не так уж много, но он на них не мог положиться. В конце концов, это же на семь лет раньше, чем Гарольда официально объявят умершим…

Питер медленно двинул вперёд ручку верньера. Промельк, другой — долгими сериями. Быстрее вперед. Теперь мелькание стало непрерывным; предметы исчезали из демонстрационных ящиков и заменялись там другими; мрамор все темнел и свет-лед, темнел и светлел — пока наконец не потемнел и остался темным. Питер понял, что теперь зал оказался перед ним таким, каким он будет столетий через пять. На всех поверхностях экспозиции лежал толстый слой пыли; в углу валялась неопрятная куча мусора и трупик какого-то грызуна.

Сфера помутнела.

Когда она прояснилась, в пыли был виден путаный след шагов, а два демонстрационных ящика опустели.

Отпечатки ступней были тридцать дюймов в длину и yапоминали птичью лапку.

После недолгого размышления Питер обошел верстак и наклонился, чтобы заглянуть в сферу с другой стороны. Ближайшее из четырех высоких окон открывало банальную, как на почтовой открытке, сцену: залитый солнцем залив и видимая в перспективе полуокружность города со смутно дымящим на заднем плане Везувием. Но что-то не то было с красками в этом пейзаже — даже учитывая расстояние, они казались какими-то слишком блеклыми.

Питер сходил за биноклем.

Тревогу, конечно, вызывало то, что весь Неаполь затянуло зеленью. Город буквально утопал в буйной растительности. Среди зарослей и листвы Питеру время от времени удавалось разглядеть серые пятна, которые вполне могли быть валунами или руинами зданий. Никакого движения не просматривалось. А в бухте совсем не было судов.

Только нечто весьма странное ползло по склону вулкана. Напоминало оно ржаво-оранжевую трубу на тоненьких подпорках — вроде как у многоножки. Обрывалась штуковина совсем невдалеке от вершины.

Прямо на глазах у Питера труба медленно наливалась синевой.

Еще на день вперед: теперь все демонстрационные ящики разграблены; музей, судя по всему, опустел.

Итак, через пять столетий весь мир, или, по крайней мере, область Кампанию, захватила раса Неких Существ; при этом все человеческое население было истреблено или постепенно вывезено: захватчики также проявили интерес к содержимому музея, которое они, видимо, забрали с собой.

Куда и зачем?

Этот вопрос, по мнению Питера, мог иметь тысячу ответов, девятьсот девяносто девять из которых означали бы, что его афера потерпела крах. Последний оставшийся ответ гласил: в погреба — к безопасности.

Питер собственноручно соорудил чехол, чтобы скрыть прибор на верстаке и сферу над ним. Непривычное занятие — на него ушло добрых двое суток. Затем Питер позвал рабочих, чтобы пробить дыру в каменном полу рядом с перегородкой, оборудовать подъемник и открепить силовой кабель, обеспечивающий питанием сферу времени, до самой панели с предохранителями. Таким образом, кабель освободился еще не менее чем на сотню футов. Рабочие отвинтили от пола верстак, снабдили его колесиками, опустили в пустой погреб и удалились.

Питер развинтил болты и снял чехол. Затем заглянул в сферу.

Сокровища.

Ряды ящиков, больших и малых, терялись во мгле.

Пальцы аристократа ничуть не дрожали, когда Питер двинул вперед ручку реостата. Мутный наплыв — другой — затем движение, когда он двинул верньер быстрее, а затем просвет — до самых пределов охвата сферы времени.

Двести лет, догадался Питер, примерно от 2700-го до 2900 года, в течение которых в погреб никто не входил. Двести лет «неликвидного» времени.

Питер вернул реостат на начало просвета. Вытащив небольшой ящик, он его вскрыл.

Шахматные фигурки из слоновой кости с золотой инкрустацией. Флорентийские, четырнадцатого столетия. Роскошные.

Затем другой, из противоположного ряда.

Танские статуэтки, кони и воины, от десяти до четырнадцати дюймов высотой. Бесценные.

Томазо сообщил ему, что ящики не горят. Питер сам отправился на кухню посмотреть — и действительно. Куски лежали в ревущей печи целыми и невредимыми. Он вытащил один кочергой — на необтесанной древесине не обгорели даже мельчайшие щепочки.

Тут определенно был некий исключительный смысл. Поскольку ящикам предстояло отправиться обратно, никакое физическое воздействие в промежутке не могло дать эффекта; когда подошло бы время, они просто сложились бы в прежнем виде, подобно козлам Тора. Но горение — дело другое; горение высвобождало энергию, которую нечем было бы заменить.

По крайней мере, так объяснялся один парадокс. Но был и другой, временами изводивший дисциплинированный ум Питера. Если предметы, которые он доставал из погреба через семь сотен с чем-то лет в будущем, должны стать частью завещанной музею коллекции, хранимой Питером и в конце концов помещенной в тайник, чтобы там быть найденной им самим, — то откуда они взялись с самого начала?

Вопрос тревожил его. Питер так же хорошо знал из жизни, как его брат из физики, что даром никто ничего не получает.

Более того, загадка эта составляла лишь одно из его затруднений, и даже не самое серьезное. Другой пример — упорная мутность сферы времени в ближайшем будущем. Сколько он ни пробовал, результат неизменно был один и тот же: мутный наплыв на всем протяжении до внезапного выхода на свет мраморной галереи.

Следовало ожидать, что сфера не должна ничего показывать все то время, пока сам Питер находился в тайнике, но это покрывало лишь пять-шесть часов из каждых двадцати четырех. Опять-таки предположительно — прибор не стал бы показывать Питеру никаких изменений, произведенных им самим, иначе предвидение дало бы ему возможность поступить иначе. Но он тщательно очистил один угол погреба, установил там экран и дал обет, который держал неделю: не трогать чистое пространство и не сдвигать экран. Затем попробовал снова, с прежним результатом.