Я выбежала со станции и помчалась по дороге. Навстречу шел мужчина, направляясь к билетной кассе. Он разинул рот, словно собираясь заорать, но не заорал, а просто широко зевнул, потом еще раз другой третий, я отродясь не видала, чтоб зевали так долго. Когда мы поравнялись и разминулись, он все еще зевал. Ну надо же зевать с таким удовольствием! Мне казалось, у меня так уже никогда больше не получится.

Спустя время я остановилась и огляделась по сторонам. Я не имела ни малейшего понятия, где нахожусь. Справа тянулся ряд больших домов с деревянными воротами и бересклетовыми арками в садах, в поле позади них стояли теплицы. Ну я и побежала туда, нырнула в проем в живой изгороди и помчалась дальше — по болотистой пустоши, где не было ни единого дерева, только высокие трубы и угольные отвалы вдалеке. В какой-то момент, пробираясь через вонючую черную трясину, я потеряла башмаки и промокла по уши. Бежать босиком была мука мученическая, но я не останавливалась. Немного погодя местность стала подниматься и болотистая пустошь превратилась в вересковую, с темной землей и рыжим кустарником по колено, идти по ней было все равно что вброд против течения и вскоре мои нога отяжелели. Я увидала вдали опушку леса и бросилась туда, но там оказался не лес, а просто узкая полоса деревьев. За деревьями пролегала изрытая ухабами дорога, и я зашагала по ней. Я все шла и шла, изредка проходя мимо заброшенных старых цехов с обвалившимися кирпичными стенами и торчащими как ребра балками. Уже начинало смеркаться, когда впереди показалась какая-то деревушка. Меньше всего на свете мне хотелось видеть людей, а потому я свернула с дороги и шла по полям, покуда путь мне не преградил длинный забор. Заглянув в щель, я увидала несколько ветхих сарайчиков, серый каменный домик и вход в какой-то тоннель неподалеку. Но ни единой живой души вокруг. Это был угольный рудник, закрытый на ночь, хотя тогда я не поняла этого.

К тому времени уже почти стемнело. Я нашла в заборе дыру и пролезла в нее, намереваясь переночевать в одном из сараев. Но оказалось и сам домик не заперт. Я зашла в него, там была только одна комната (видимо контора), вся обстановка которой состояла из старого стола, ветхого стула да закопченного камина. Ни занавески, ни тряпки какой, ни подушки, но по крайней мере там было чуток теплее, чем снаружи, и сухо. Я поплотнее закуталась в свою шаль и пальто Мюриэл и села в углу спиной к стене, обхватив колени и дрожа всем телом (мокрая от пота одежда стала холодной, когда я перестала двигаться). До сих пор я вообще ни о чем не думала, только бежала и шла куда глаза глядят, охваченная болью и ужасом. По размышлении я осознала, что чувствую себя хуже некуда. Меня бил озноб, голова раскалывалась. Я ничего не ела со вчерашнего дня. Должно быть я впала в забытье. Я вдруг начала грезить наяву, как выкину из барака эту рухлядь, куплю занавески, стол с креслом, маленький тюфяк и останусь жить здесь вместо того чтоб возвращаться в Глазго. Дурацкий план, сама знаю, но я все равно продолжала его обдумывать. Самое главное, чтобы никто не узнал что я здесь живу, тогда все получится, решила я. Мне придется добывать пищу по ночам. Потом я подумала, что наверно страшная боль, терзающая меня, утихнет быстрее, если я заставлю себя поплакать. Но слезы никак не шли. Я проговорила вслух «мамочка моя» — вдруг поможет? — но ничего не произошло. Я сказала еще раз «мамочка моя», но так и не заплакала. Тогда я стала повторять снова и снова «мамочка моя, мамочка моя, мамочка моя». А потом просто «мамочка, мамочка, мамочка».

Наконец подступили слезы, подкатили тугим комом к горлу и застряли там. А когда они все-таки хлынули потоком, это произошло совершенно неожиданно для меня. Я долго-долго плакала навзрыд, а после заснула мертвецким сном.

С вашего позволения продолжу дальше. Когда я очнулась, помещение заливал серебристый свет. Похоже недавно рассвело. Сколько времени прошло и что я делала в том домике, я понятия не имела, но когда я открыла глаза, на моем плече лежала заскорузлая, черная от въевшейся угольной пыли рука. Я подняла взгляд и увидела пожилого мужика в рабочей одежде, склонившегося надо мной. У него было обветренное, изрезанное глубокими морщинами лицо с давно не стриженными всклокоченными бакенбардами и бородой, придававшими ему сходство с испуганной совой. За ним стояла группа мужчин помоложе, но одетых в такие же мешковатые штаны и куртки, несколько из них были в фуражках. Они толпились у двери и таращились на меня, чуть не на плечи друг другу лезли чтоб рассмотреть получше. Я в своем бредовом состоянии вообразила, что они собираются напасть на меня. Я вскрикнула и попыталась встать, но тело мое оказалось слишком тяжелым, оно словно приросло к полу. Я бессильно откинулась обратно к стене. Пожилой мужик что-то сказал, но я не разобрала ни слова. Потом меня опять поглотила темнота.

В последующие минуты я смутно сознавала, как чьи-то руки тянут меня вверх, дергают за одежду. Я застонала и стала отбиваться, но мужчины не имели дурных намерений, просто пытались удержать меня в вертикальном положении. Потом пол ушел из-под моих ног и резко накренился, когда меня подняли в воздух. «Иди туда!» — крикнул кто-то. Решив что обращаются ко мне, я попыталась выпрямиться и пошевелить ногами, но неведомые руки сжали меня крепче. «Держи ее, Чарли! — велел голос. — Подхвати вот эдак, ага. Осторожнее!» На моих щиколотках сомкнулись чьи-то пальцы, тело вытянулось, голова откинулась на вельветовую подушку пахнущую табаком и мылом (позже я сообразила, что это была мужская грудь под рабочей курткой). Я услышала покряхтыванья и покашливанья. «Ну, двинулись!» — сказал мужчина. И в следующий миг все пришло в движение. Я повернула голову и увидела, как подо мной проплывают сперва половицы, покрытые засохшей грязью, потом утоптанная земля, потом изрытая колеями тропа. Мне чудилось, будто меня схватила какая-то самодвижная машина и тащит невесть куда. Я не знала, какие у нее намерения, но у меня сложилось впечатление, что машина старая, поскольку довольно скоро она начала сипеть и пыхтеть, как древняя кляча, которой пора на живодерню, часто сплевывать в траву и изредка разговаривать сама с собой, а в какой-то момент, к великому моему удивлению, одна часть машины засмеялась над каким-то замечанием, отпущенным другой ее частью.

Потом я снова погрузилась в забытье, убаюканная равномерным покачиванием, и очнулась от легкого толчка, когда меня куда-то положили. Я лежала в кровати и слышала перешептывания, приглушенные голоса, шаркающие шаги уходящих людей — такой шум стоит в церкви после мессы. Закрылась дверь. Наступила тишина. Какая-то женщина поправила на мне одеяло и дала попить молока. Потом она задернула занавески, и комната погрузилась во мрак. Мои веки сомкнулись, и мне показалось будто я на веки вечные замурована в гробнице, откуда нет выхода.

Поверите ли, я пролежала там пластом четыре дня и четыре ночи. Господи Исусе у меня не хватало силы даже пальцем пошевелить, руки и ноги казались налитыми свинцом. Выплывая из забытья, я порой слышала движение и приглушенные голоса в комнате за занавеской, а порой детский плач. Иногда в мою гробницу просачивались запахи стряпни. Женщина, напоившая меня молоком, время от времени приносила еду — главным образом овсяную кашу и бульон — и скармливала мне пару-другую ложек, больше в меня не лезло. Скоро я поняла, что она жена углекопа — похожего на взъерошенную сову мужика, которого я видела в бараке. Каждый вечер по возвращении с шахты он заглядывал ко мне, с мокрыми после умывания бакенбардами и бородой. Супругов звали Чик и Хелен, так они обращались друг к другу, переговариваясь в соседней комнате. (До меня не сразу дошло, что у них в доме только две комнаты и что они отдали мне свою кровать, а сами спят на подстилке.)

Хелен и Чик были не самыми разговорчивыми людьми на свете, но иногда (по моим ощущениям в вечерние часы) я слышала, как они шепчутся обо мне. Однажды Чик спросил: «Она так и не заговорила?» Ответа не последовало, наверно Хелен молча покачала головой, ведь со дня своего появления там я еще не издала ни единого звука. В другой раз Хелен сказала: «А может, она дурочка?» — и Чик буркнул: «Может статься».