– Наверное.

– Он нехороший человек, Энди, и все же он прирулил сюда в горы, чтобы увидеться с ней. И, пожалуйста, не говори мне, что все дело тут в любви.

– Может быть, мы чего-то о нем не знаем, Дег. Может, стоит поверить в него? Дать ему список книг, которые помогли бы ему стать лучше…

Ледяной взгляд.

– Не думаю, Эндрю. Он слишком далеко зашел. Когда дело касается этого типа, можно стремиться только к минимизации ушерба. Ну-ка помоги мне поднять стол.

Мы переставляем мебель, открывая новые районы, колонизированные плутонием. Дезактивация продолжается в прежнем ритме: щетки, тряпочки, мусорное ведро. Шик-шик-шик.

Я спрашиваю Дега, не собирается ли он на Рождество навестить родителей в Торонто.

– Пощади меня, Эндрю. Я предпочитаю встретить Рождество под кактусом. Смотри-ка, – говорит он, меняя тему. – Лови вон тот комок пыли.

Я поддерживаю предложенную тему.

– Мне кажется, моя мать совсем не сечет ни проблему экологии, ни идею переработки отходов, – начинаю я рассказывать Дегу. – Два года назад после ужина на День благодарения мать сгребла весь мусор в большой пластиковый пакет. Я объяснил ей, что такие пакеты не сгнивают, и предложил воспользоваться одним из бумажных пакетов, лежащих на полке. Она говорит: «Правильно! Я совсем забыла, что у нас их полно», – и достает такой пакет. Потом засовывает в него пластиковый пакет вместе со всем содержимым. При этом ее лицо выражало такую неподдельную гордость, что у меня недостало духу сказать, что она опять все напутала. Луиза Палмер: «Она спасла планету».

Я плюхаюсь на прохладную мягкую кушетку, Дег продолжает уборку.

– Ты бы видел дом моих родителей, Дег. Он словно музей, посвященный эпохе пятнадцатилетней давности. Там ничего не меняется; будущее внушает им ужас. Тебе никогда не хотелось подпалить родительский дом, чтобы освободить их от привычного хлама? Ну, чтобы у них в жизни была хоть какая-то перемена? Родители Клэр, по крайней мере, время от времени разводятся. Поддерживают ход вещей. Мой же дом походит на дряхлеющие европейские города вроде Бонна, Антверпена, Вены или Цюриха, где нет молодежи и где возникает ощущение, что находишься в дорого обставленной приемной.

– Энди, мне ли об этом говорить, но, знаешь – твои родители просто стареют.

Именно это и происходит с пожилыми людьми. Они дают крен: становятся скучными, теряют остроту восприятия.

– Это мои родители, Дег. Я их лучше знаю. – Но Дег абсолютно прав, и это заставляет меня почувствовать укол самолюбия. Я перехожу в наступление. «Рад услышать эти прекрасные слова из уст человека, для которого ничего не изменилось с тех пор, как поженились его родители; словно тогда в последний раз жизнь сохраняла надежность. Из уст человека, одевающегося как продавец салона «Дженерал Моторс» образца 55-го года. Дег, ты никогда не замечал, что твое бунгало выглядит так, словно принадлежит новобрачным из Аллентауна, эры Эйзенхауэра, а не позеру-экзистенциалисту конца века?

– Ты закончил?

– Нет. У тебя современная датская мебель; ты пользуешься черным дисковым телефоном; благоговеешь перед энциклопедией «Британика». Ты так же боишься будущего, как и мои родители.

Молчание.

– Может, ты и прав, Энди, а может, просто напрягся при мысли о поездке домой на Рождество…

– Перестань меня воспитывать. Я аж застеснялся.

– Прекрасно. Но тогда не кати на меня бочку, лады? У меня своих пунктиков до фига, и я предпочитаю, чтобы ты не тревожил их по пустякам своими психопатическими сто «измами». Мы вечно излишне копаемся в себе. Это для всех нас гибельно.

– Я собирался предложить тебе поучиться у моего брата Метью, сочинителя джинглов. Каждый раз, когда он звонит или посылает факс своему агенту, они торгуются о том, кто его факс съест – примет расходы на себя. Предлагаю тебе сделать то же самое с родителями. Съешь их. Воспринимай их как неизбежность, благодаря которой ты попал в этот мир, – и живи себе. Спиши их как бизнес-расходы. По крайней мере, твои родители говорят о Серьезных Вещах. Когда я пытаюсь разговаривать со своими о важном для меня – вроде ядерной бомбы, – ощущение, что я говорю на словацком. Они снисходительно слушают должное время, а после того, как я выпущу пар, спрашивают, почему я живу в таком богом забытом месте, как пустыня Мохави и что у меня на личном фронте. Окажи родителям чуточку доверия, и они воспользуются им как ломом, чтобы вскрыть тебя и переустроить твою жизнь, лишив ее всякой перспективы. Иногда возникает желание глушануть их слезоточивым газом. Должен сказать, что я завидую их воспитанию – такому чистому, такому свободному от отсутствия будущего. И удавить их за то, что они радостно дарят нам мир, похожий на пару загаженных трусов.

– Погляди-ка на это, – говорит Дег несколькими часами позже, притормозив у обочины и указывая на местную клинику для слепых. – Не замечаешь ничего забавного?

Сперва я ничего не понимаю, но потом до меня доходит, что здание в стиле «современная пустыня» окружено огромными цилиндрическими кактусами с острыми, словно зубы пираньи, колючками – красивыми, но смертоносно опасными, как лезвие бритвы. Перед глазами встает картина: пухленькие дети из комикса «Дальняя сторона», наткнувшись на такие колючки, лопаются, как горячие сосиски.

Жарко. Мы возвращаемся из Палм-Дезерт, куда ездили брать напрокат циклевочную машину. На обратном пути мы медленно прогромыхали мимо клиники Бетти Форд и института Эйзенхауэра, где «мистер Освободитель» скончался.

– Останови-ка на минутку; я хочу срезать несколько колючек для своей коллекции очаровательных вещиц.

Из бардачка, закрывающегося на резинку, Дег вынимает щипцы и пластиковый пакет на молнии. Затем, по-заячьи, перебегает Рамон-роуд, на которой сумасшедшее движение.

Спустя два часа: солнце в зените, изможденная циклевочная машина отдыхает в доме Клэр. Дег, Тобиас и я лежим распластавшись, словно ящерицы, в демилитаризованной зоне бассейна в форме почки, расположенного ровно посередине лужайки между нашими домами. Клэр и ее подруга Элвисса уединились на моей кухне, попивая из маленьких чашечек капучино и рисуя мелком на черной стене. Между нами тремя у бассейна установилось перемирие, и Тобиас (довольно сносный, к его чести) рассказывает о своей недавней поездке в Европу: туалетная бумага, выпускаемая в странах «восточного блока» – «вся в складках и блестящая, как рекламные вкладыши в «Лос-Анджелес таймс». Далее идет повествование о посещении могилы Джима Моррисона на кладбище Пер-Лашез в Париже. «Найти ее было необычайно легко. На всех надгробиях покойных французских поэтов там была надпись, сделанная пульверизатором: «Джимми» и стрелка-указатель. Бесподобно».

Бедная Франция.

Элвисса – подруга Клэр. Они познакомились несколько месяцев назад у прилавка Клэр (финтифлюшки и бижутерия) в «Ай. Магнин». Увы, Элвисса – ее ненастоящее имя. Настоящее имя – Кэтрин. Элвиссу придумал я. Имя пристало сразу, как только я его произнес (к громадному ее удовольствию); Клэр привела ее на ланч. Имя было подсказано формой ее крупной, анатомически непропорциональной головы, как у женщины-ассистента в телеигре «Колесо фортуны». Голову венчают черно-смоляные волосы, как у куклы Элвис фирмы «Мателл», обрамляющие череп парой апострофов. Возможно, ее нельзя назвать красавицей, но, как большинство женщин с большими глазами, она неотразима. Еще, несмотря на жизнь в пустыне, она бледна, как плавленый сырок, и стройна, словно гончая, преследующая улепетывающего зайца. Соответственно, она предрасположена к раковым заболеваниям.