Пятничный карнавал

Дизель «собирает» остатки сил и, одолев последнюю на этом участке возвышенность, вползает в тоннель. Когда-то как раз по ходу его движения проходила граница между Царством Польским в составе Российской империи и Австро-Венгрией (первую железную дорогу построили именно австрийцы на исходе XIX века). Из тоннеля мы выныриваем уже в Прикарпатье. Дальше — крутой спуск, и поезд бежит куда веселее, сопровождаемый по пути уже не задумчивой Тисой, а игривым бурным Прутом, за окном же мелькают нанизанные на него, словно на живую нитку, бусинки старинных сел: Вороненко, Ворохта, Татаров, Микуличин, Ямна…

Время от времени, останавливаясь у платформ, наш старенький «дом на колесах» постепенно наполняется тюками, мешками и их владельцами: сперва теми, кто возвращается с рынка в Рахове, затем теми, кто отправляется на рынок в Ворохту. Подъезжая к этому последнему пункту, машинист вдруг резко выжимает тормоза, и сидящая рядом со мной аккуратно одетая старушка едва успевает, прижав к груди «антикварный» ридикюль, увернуться от летящего мешка с капустой. «Перепрошую, пани!» — раздается чей-то голос из густой толпы пассажиров, но я уже не успеваю распознать, кому он принадлежит, поскольку людской поток выносит меня наконец на свежий воздух.

Для этих живописных мест рынок — все равно, что карнавал. Он для всех обязателен и для всех — словно календарь. Он задает ритм жизни. С понедельника по четверг городок сонно съеживается, в пятницу вновь разливается торговым половодьем. Теперь — в пятницу. А вот раньше в течение долгих советских лет рыночным днем было воскресенье. Кто установил такой порядок, уже и не вспомнить, но понятно, что при коммунистической власти было неважно, ходишь ли ты к обедне в тот же день, что и за покупками (хоть не великий, но грех), или еще когда… А потом, в начале девяностых, униатская церковь вновь вошла в свои права и вернула строгий уклад. Воскресная служба удлинилась до подобающего часа, а для житейской возбужденной суеты отвели специальный день.

И хорошо сделали — подарили народу лишний выходной. Хоть никто не учреждал его законодательно, но можно ли работать, когда кругом царит ярмарка? Смешно говорить… К тому же, чтобы добраться до рынка, жителям отдаленных районов нужно время, и приходится выезжать с утра пораньше. Встают хозяева и хозяйки затемно, собирают тюки — и в путь, но никто не жалуется, поскольку едут, повторяю, на праздник. Много ли у горцев-селян в жизни развлечений, способов расслабиться и времени знакомых повидать? Или, опять же, продемонстрировать лучшие наряды (гуцулы — сплошь щеголи): мужчины — в высоких шляпах, «клубных» пиджаках, вышитых рубахах и цветных галстуках, женщины — в традиционно пестрых, как политическая карта мира, платках. Я часто ловлю себя на мысли: в любом другом месте эта многоцветная эстетика показалась бы избыточной. А здесь, в антураже гор, которые и сами имеют вид диковатый, — все на месте.

Что Рыбинск, что Москва

Далее, от Ворохты до Яремчи, можно добираться и на поезде, но лучше, быстрее и интереснее — на маршрутке, называемой здесь «бусиком», который, правда, ходит вне всякого расписания.

На остановке уже скопилось много народу, гораздо больше, чем поместится в один «бусик». Но никто не нервничает и не теряет лица: все стоят и чинно ожидают, обложившись бесформенными «баулами». Можно подумать, что горцы невозмутимы, как индейцы, а на самом деле, человек степенный у них — значит, положительный.

…Стоять даже среди незнакомых гуцулов долгое время молча невозможно, и вот уже через несколько минут я болтаю с немолодой женщиной. О том о сем: «Вот, мол, приехал из Москвы...» — «Что вы говорите? А у дочери моей вот тоже… муж из Рыбинска». Не приходится удивляться этому «тоже». Для деревенского жителя Западной Украины, к тому же той ее части, где и из ущелья в ущелье перекочевать — целое дело, — мир приобретает обобщенные очертания. Так сказать, и Харьков видится Парижем.

Зато внутреннее пространство малой родины раздвигается до невиданных пределов и дробится. Соседнее село воспринимается как отдельный, во всем иной и самобытный мир: со своим укладом, говором, узорами на вышивке и со своим «норовом». Важно также, на какой высоте находится населенный пункт: один мой знакомый, повздорив с женой, всегда восклицал: «Что в ней может быть за понимание? Никакого понимания нету. Она же снизу!» Причем до ее родного села от мужниной хаты хорошо если километров пять езды, но вниз же.

Джигиты Карпат

Наконец долгожданная «Газель» подъезжает и загружается под завязку, что не мешает ей через минуту развить хорошую в своем классе скорость на горной трассе: около 80 км в час. Пассажирское сообщество, привычное и к скорости, и к виражам, тоже без промедления разворачивает свои обычные пересуды и беседы под шорох шин. О шинах, кстати, говорит где-то «на задах» маршрутки моя новая знакомая: ее племяннику, мол, подарили велосипед, «но не специальный, для гор, а обычный такой велосипед. В первый же день шин не стало — «полетели» все! Ну, так он что? Продолжает разъезжать без шин». Ничего себе, джигит, скорее кавказский, чем карпатский…

Тут мы как раз проезжаем густоселье. Местность, где одна деревня вливается в другую, известна именно бурной деятельностью карпатских джигитов, тех молодцов, что делают учебники по истории увлекательным чтением. Возле Татарова князь галицко-волынский Даниил Романович (вернее, король! — ему, единственному из всех древнерусских государей, папа прислал королевский венец) с сыном Львом впервые «щелкнул по носу» ордынцев, а дотоле они от славян поражений не знали. Чуть дальше, между Ямной и Яремчой, приезжих водят в пещеры Довбуша — того известного атамана Олексы Довбуша, который скрывался там со своими гайдуками от польских регулярных войск, а когда те уходили, оттуда же совершал набеги на шляхетские уделы. А еще к нему в пещеры тайно наведывалась возлюбленная Дзвинка, о которой поют, что «кожна жiнка у душi» — она («каждая женщина в душе» — она).

В 20—30-е годы этот район — Ясиня, Яремча, Ворохта — приобрел вдруг славу курорта, и в нем стали собираться с семьями на отдых поляки и австрийцы, появились невиданные прежде учреждения: гостиницы, пансионаты, кафе. Под самое «воссоединение Западной Украины с СССР» в Яремче даже выстроили первый подъемник на конной тяге, сделав доступными панорамные виды для неспортивных богатеев. Особым же шиком считалось проскакать на коне под самой кабинкой фуникулера, когда она только взмывает в воздух, — вот это было занятие для джигита. Сейчас, после смутных 90-х, туризм, конечно, снова возрождается, но пока, по старой привычке, приезжие из СНГ предпочитают частный сектор всякой курортной инфраструктуре: нет такого дома в Яремче, что не принимал бы у себя отдыхающих во все «важные» каникулы. Многие останавливаются в самом городе, но, чтобы прочувствовать дух этих мест, лучше поселиться в окрестных горах — «на выселках». В одном из таких гостеприимных домов живет мой добрый товарищ — Василий Николаевич Плитус. Добраться до него неподготовленному человеку тяжело: два километра пешком в гору. Зато там ждет награда: радушный гуцульский прием с чаем, кренделями, палинкой, разговорами — и всего этого хватит до утра.

Само собой разумеется, что, лишь пожив немного в такой семье, можно распознать, что за жизнь в горах и какими трудностями оплачивается ее веселый колорит. Вот внуку Василия, Любчику, нет еще четырнадцати лет, а он в любую погоду ежедневно пробегает несколько километров по скалистой тропинке — в школу и из школы. А из школы прибежал — начинается хозяйственная «повинность»: в том числе косьба и выпас коровы — серьезные дела. Самый ближний захудалый магазин — внизу, в центре города, так что прогулка за хлебом отнимает полтора часа (хорошим гуцульским шагом). Понятно поэтому, кстати, почему традиционная местная кухня, возникшая с учетом расстояний и энергозатрат, так калорийна и тяжела. По этой же причине осенью люди мешками увозят с рынка продукты: в долгие дни снегопадов многие села бывают совершенно отрезаны. Тут важно ноги не протянуть.