Еще один бывший одноклассник, потомок венской династии мясников, в школьные годы тоже мечтавший стать священником, но в конце концов сделавший карьеру психоаналитика, болтался поблизости с бокалом красного вина и то и дело приставал к нему с расспросами. В бывших помещениях мясного магазина в Девятом округе теперь находилась его практика. Кушетка стояла там, где десять лет назад висели на крюках туши.
А другой мальчик из их дортуара был посвящен в сан священника в прекрасной, посещаемой паломниками готической церкви Марии Заступницы [35], что между Бруком-на — Муре и Грацем. Ее хотел снести император Иосиф II. Можно подумать, весь мир в его власти. Франц понял, что все слоняются с бокалами красного вина, дожидаясь, когда же начнется ужин.
Майк, да, наверно, и он сам в какой-то мере тоже, в отрочестве хотели, чтобы все навсегда оставалось неизменным: этот дортуар с сотней мальчиков и с ним самим — старостой дортуара, мальчишки, которым по ночам снятся девочки, уехавшие домой на каникулы. Майк любил мальчишек, которым снятся мальчишки. Франц любил мальчишек, которым снятся девочки, и девочек, которым в преддверии разлуки, перед тем как они уедут домой на каникулы, снятся мальчишки. Подростком он хотел немного: только бы все оставалось как есть, только бы не вырасти и не жениться, ведь муле сразу после свадьбы начинает давать объявления («познакомлюсь с…») и разъезжать по жизни в автомобильном фургончике, где его возлюбленные забывают, намеренно или случайно, щетки для волос на лобке, а жена каждый день терзает его упреками и обвинениями.
И он уже растворялся в воспоминаниях и беспамятстве, этой соляной кислоте жизни.
Как же их всех, одного за другим, затянула жизнь, и они исчезли в ней бесследно, точно рабы в зарослях сахарного тростника, — ему казалось, что никто, кроме него, не вернулся с плантаций, он один выжил, потеряв всех. Некоторые исчезли, оставив лишь адрес: «Эдмонтон/ Альберта/ Канада». Джоном завладела японка. Аннетта, не оставив даже адреса, пропала где-то в Джорджии, пообещав не пропадать. И все живы, а на самом деле все равно что умерли, и нет надежды, что когда-нибудь они еще раз, держась за руки, пойдут домой из детского сада. А вдруг однажды днем, а может быть, и ночью кто-нибудь позвонит в дверь, словно это всего лишь дверь, и он чуть-чуть смущенно спросит: «Кто это?» И тогда он или она назовет свое имя…
А лица везде одинаковы — в залах библиотек, на банкетах после писательских выступлений, на встрече бывших одноклассников… Такие лица он сейчас лениво фотографировал, чтобы обрести нужный творческий настрой, пока не подадут тарелки и не начнется его главная работа, а еще надеясь отвлечь внимание своих моделей, ведь он хотел скрыть от них, для чего стремится их увековечить. Мгновение было кратким, а вечность длилась немногим более трех секунд.
Все проходит слишком быстро, — глядишь, так и жизнь пролетит. Вот и весна уже на исходе. А ведь в юности ему казалось, что он всегда будет распоряжаться своим временем, словно у него бессрочный абонемент на время. И что самое важное наступит еще не скоро, что у него есть будущее, яркое и необыкновенное. Ведь все на свете, в том числе и он, чего-то ждут. Когда-нибудь он встретит женщину своей мечты. Непременно встретит. Раздавая бывшим одноклассникам фотографии, он думал, что нельзя терять надежду.
Ведь у него действительно есть будущее.
К тому же он все еще надеялся, что на встречу приедет Майк. Что если уж не пришла Андреа, то хотя бы Майк придет, увидит его и узнает. Ведь если Франц его не узнает, вот будет горе. Лучше уж пусть Майк его не узнает.
Но они не встретились.
Когда-то Майк прислал ему прощальное письмо, в котором объявлял, что уезжает в Рим изучать богословие. Может быть, навсегда
…А потом они зашли в отдел трусов, писал Майк, рядом с так называемой галантереей, и его мать, крестьянка из Штирии, ловко, с неподражаемыми ухватками, рылась в белье, которое в универмаге «Адльмюллер» в беспорядке лежало на открытых прилавках. Это было во время рождественской распродажи. А ему, без пяти минут студенту факультета философии и богословия, предстояло облачиться во все это, то есть в белье и верхнюю одежду, или, как выразилась тогда его мать, «в исподнее кое-какое да в платьишко». Рядом стояла дежурная продавщица, ничего не смыслившая в белье, но быстро втянутая его матерью в обывательскую беседу. Его мать неоднократно повторяла «вот спасибо-то», имея в виду качество трусов, ткань которых она в этот момент пробовала на ощупь. Это был однотонный предмет туалета, пурпурно — красный, как кардинальская шапочка, — а уж прочные, плотные, сгодятся даже для зимы, в них хоть куда, и в пир, и в мир. И тут вдруг его мать решила посвятить постороннюю тетку в рабочем халате в интимные подробности происходящего и, торжествующе потрясая пурпурными кардинальскими трусами и указывая на своего девятнадцатилетнего сына, который стоял на пороге жизни, выпалила: «Это для него, он у меня священником будет, то-то они ему пригодятся!» А он покраснел, стал примерно такого же цвета, как эти трусы, и от краски стыда похорошел, стал таким же, как в отрочестве, в пору расцвета, но это все в прошлом, что вспоминать, какая теперь разница, красив он был тогда или нет, важно, что сейчас он одинок, Франца с ним нет.
Поведав эту историю, Майк ушел из его жизни.
Вот такой крутой поворот, вот так они расстались…
«Не угодно ли вам чего-нибудь, не хотите ли чего-нибудь» — какие чудесные слова! Как давно уже Францу ничего не хотелось и как давно его никто не спрашивал, не хочет ли он чего-нибудь. Люди, с которыми его сводила жизнь, шпыняли его, помыкали им, использовали, как будто так и надо. Распоряжались им, как будто так и надо. Не важно, умный Франц, глупый, живой, мертвый, — им было наплевать. Утром из окна поезда он видел что-то похожее на купальню, ему даже почудилось, что пахнуло скошенной травой, купальными трусиками и сенью высоких деревьев.
Но это было утром, а теперь стемнело, и он вышел на веранду выкурить сигарку и посмотреть на мир. Над лесами, людьми и огнями простиралось прекрасное небо. Наступила ночь, но в лунном свете все было видно. Вдруг ему все открылось. Все вдруг ему открылось. Ему вдруг открылось все.
В доме тем временем танцевали под старую песню «Born to Be Wild» [36]времен фильма «Easy Rider» [37]… Они уже порядком напились, и вошли в раж, и трясли головами, как в старые добрые времена, когда у них еще были пышные кудри, рассыпавшиеся по плечам, а им самим было невдомек, что юность скоро кончится… Гремел хард-рок, а он стоял у окна ванной, как вдруг услышал голоса Клаудии и Люзи, они явно говорили о нем, но Франц разобрал только обрывки разговора:
— Он какой-то загадочный.
— Ты так думаешь?
По долине пронеслась «скорая помощь», он разглядел ее и расслышал сирену, — словно едет спасать его. Над ним стояла полная луна, светили звезды, равномерно распределенные по небу.
Он зашел в дом, вышел из себя и смешался с толпой.
Все были на «ты».
Сузанна притащила с собой какого-то писателя, который только что в составе делегации австрийского канцлера побывал в Пекине и собирался на Кубу, о чем Франц не узнал, поскольку не поговорил с Сузанной, а она с ним; остальные пришли со своими консультантами по финансовым вопросам, психотерапевтами, оперными певцами и певицами, имеющими консерваторские дипломы.
— А ты?
— Я… — протянул Франц, словно вынужден просить извинения за то, что пришел один.
Словно самое главное — это похвастаться спутницей или спутником жизни, как сувениром из далекой страны.
Поняв, что ни она,ни онне придут, он решил быстренько напиться и развеселился, как в старые добрые времена. И вскоре уже сидел в кругу бывших одноклассников, вошел в раж и стал рассказывать о своем детстве, о том, как мать целыми ночами вопила: «Врет!» — а отец немного погодя откликался: «Пошла к черту!»
