Его родители тоже хотели бежать друг от друга, еще когда его зачинали. Мать меньше всего хотела в этом участвовать, больше всего она мечтала оказаться где-нибудь подальше, на горном перевале Земмеринг, в Венском лесу или в Пратере, да и отец стал подумывать о бегстве, предчувствуя с первой брачной ночи, как безрадостно Клэр будет исполнять супружеские обязанности. Они предпочли бы очутиться где угодно, только не там, где оставались наедине друг с другом, словно она не хотела ребенка, словно ребенок — досадная помеха, шуточка, небольшое недоразумение, в придачу к недоразумению покрупнее, небольшое недоразумение, что появится на свет ровно через девять месяцев после этой ночи, и ночь не прекращалась ни днем ни ночью.

Вскоре ему тоже захотелось бежать от них подальше. Но сначала ему все-таки пришлось выйти наружу, и вспышка света ослепила его, как выходящего на сцену актера. Сначала, как в драме, истинные страдания были неотличимы от театральных вскриков, а потом, когда он наконец появился на свет, ему еще и имя дали. Его имя Франц Иосиф звучало пышно и торжественно, но на самом деле было всего-навсего именем какого-то мужчины, его отца, человека, который ложился спать в майке, а воскресным утром, читая в постели газету «Прессе», не желал, чтобы его беспокоили. Это было все, что он знал об этом человеке. Больше он, собственно, ничего о нем и не узнал. Вот разве только, что он врет. С другой стороны, как мог вечно врать человек, о котором он почти ничего не знал?

Поэтому еще больше, чем исчезнуть, Францу хотелось стать невидимкой. Он часто закрывал глаза, как поступают дети, верящие, что так превращаются в невидимок, и думал, что теперь-то он спасся от этого монстра в майке в мелкий рубчик, не желающего, чтобы его беспокоили, словно Франц (от «Иосифа» Клэр скоро отказалась) не его сын, а насекомое, докучающее воскресным утром, насекомое, которое, к сожалению, приходится терпеть, как этих гадких мух… Черепаха была его идеалом и символом детских мечтаний: вот исчезнуть бы так же, спрятаться где-нибудь, уйти куда-нибудь с головой. Очутиться где угодно, только не здесь. Это у него осталось навсегда. Когда он вырос, он тоже иногда закрывал глаза и мечтал. Да и голову ему тоже хотелось втянуть. Вроде Макса. До конца.

Между тем Францу исполнилось двенадцать лет, а черепаха все еще была жива. Почти целую жизнь она прожила рядом с ним.

Подошло время сдавать нормативы по плаванию вольным стилем. Поэтому Франц и его закадычный друг Майк договорились, что черепашка Макс будет пловцом вольным стилем. Франц и Майк не могли взять черепашку в купальню на Дунае. Поэтому для испытаний они выбрали ванную в доме Франца. Там можно было играть и в другие игры, в которые в купальне не поиграешь. Максу предстояло проплыть за пятнадцать минут дистанцию вольным стилем, а потом совершить прыжок, входя головой в воду с метрового трамплина. Зачет по плаванию проходил в большой, красивой ванне родительской ванной комнаты, которой почти никто не пользовался и которая стала чем-то вроде второй детской. Во время заплыва суша находилась в поле зрения Макса, но он никак не мог до нее добраться, а тем более на нее вскарабкаться, пол ведь совсем скользкий, а потом еще эти скругленные стенки, — целых пятнадцать минут мучиться. Что в это время происходило в душе у Макса, лучше не знать, и Макс испытывал благодарность за то, что это осталось тайной, как и многое другое. Ведь люди смягчают остроту большинства трагических событий, даже невыносимой, страшной смерти и конца света, прибегая к эпитету «естественный».

Прыжок с метровой высоты, возможно, представлял собой пример жестокого обращения с животными, но так проявлялась любовь Франца к Максу. К ней примешивалось немножко садизма, детского, ребяческого, — такова любовь, ничего не поделаешь. Франц подал Майку знак, тот разжал руку, и менее чем за две секунды Макс в свободном падении долетел до воды из точно намеченного места, примерно на высоте помутневшего от времени, потускневшего зеркала с Мурано, на стеклянной полочке перед которым Макс дожидался начала испытаний. Потом, когда Макс получал награду на пьедестале почета, картонной коробке из-под обуви, Франц произнес небольшую речь, очень понравившуюся Майку, и был убежден, что Макс тоже все понимает. В заключение он канцелярскими кнопками приколол один значок «Сдавшему нормативы по плаванию вольным стилем» на черепаший ящик, а другой тут же наклеил универсальным клеем прямо на черепаший панцирь. Его бабушка Ева Бенедетти происходила из династии производителей универсального клея. В детстве Франц на каждый день рождения получал от нее так называемые промышленные тюбики универсального клея, и именно клей составлял основу всех его игр. Слова «защита окружающей среды» тогда, к счастью, были еще не в ходу, все то и дело твердили только о «защите прав человека».

Пусть Франц обращался с черепахой довольно жестоко, он все-таки ее любил. Но однажды черепаха исчезла, и кто-то целую ночь проплакал. Может быть, она и сейчас жива. Ведь черепахи доживают до глубокой старости, хотя повидать на своем веку успевают немного.

Франц всегда думал, что Макс приплыл с Кубы и по национальности кубинец. Его ассистент поднял кубинский флаг, нарисованный Францем на тряпке, а флагшток из рукоятки швабры величественно возвышался посреди ванной комнаты на постаменте из ведра. На панцире Макса рядом со значком «Сдавшему нормативы по плаванию вольным стилем» красовался маленький кубинский флаг, вырезанный из большого Брокгауза. Если бы Франц Иосиф это заметил, он задушил бы своего первенца от брака с Клэр. В этом Франц был твердо убежден.

Кубинский флаг был еще старый, без звезды в центре. Но иногда Макс становился танком в бою с армией США. Чем только не был. Но чаще всего Макс воплощал тоску Франца по миру, не похожему на его собственный.

Больше всего Францу хотелось бы превратиться в черепаху и оказаться где-нибудь в совсем другом месте, куда и самой черепахе, может быть, тоже хотелось попасть, — вот если бы только он мог ее об этом спросить… Лучше всего на море, на каком-нибудь острове вроде Кубы.

Иногда ему больше всего хотелось превратиться в девочку.

В это время Франц сам сдал один за другим нормативы по плаванию вольным стилем, по комплексному плаванию разными стилями и по спасению утопающих и стал носить соответствующие значки на купальных трусиках.

С самого начала он хотел так далеко уплыть, так глубоко нырнуть и так крепко заснуть, чтобы никто никогда не смог до него добраться.

Тем не менее он иногда надевал купальные трусики и, сам того не замечая, жил в гармонии с окружающим миром.

Во время сдачи нормативов по плаванию вольным стилем они с Майком ложились в супружескую постель его родителей и играли в мужа и жену. Францу уже исполнилось лет тринадцать-четырнадцать, и он вполне мог сыграть женщину. Он демонстрировал, как ссорятся его родители, исполнял роль матери и так громко кричал: «Врет!» — что родители могли бы услышать, но их почти никогда не было дома. Он кричал и вопил, словно это все игрушки.

И Майк в конце концов чуть не умер со смеху и откинулся на подушки. А потом Майк набросился на Франца, словно Франц — маленький, забавный песик. Словно они просто играют.

Майк учил Франца плавать комплексным стилем и помогал ему, снова и снова сталкивая его в воду. Может быть, потому, что любил его. Он сталкивал Франца в воду, словно Франц — всего-навсего тело, но вместе с тем прикасался и к его душе, которой было наделено это тело и которая показывалась на мгновение, например, когда Франц улыбался. Или когда он пристально смотрел на что-нибудь. В такие мгновения каждая черточка его лица говорила о том, что у него есть душа, что она просто есть, что она существует.

Последними были тренировки по спасению утопающих, а значит, нужно было дышать изо рта в рот, притворяться мертвым, держать друг друга в объятиях и все такое. В промежутках между тренировками — или до них? — они целое лето пролежали в дальнем углу купальни со своими первыми неприкаянными эрекциями. Может быть, они только потому и записались на плавание? Они валялись на вылинявшем полотенце, таком узеньком и коротеньком, что с трудом на нем помещались, ногам и рукам уже не хватало места, и они лежали на траве, как в постели, в отдаленной части купальни, за соснами, куда не заглядывал тренер. Францу то и дело приходилось прыгать в воду или переворачиваться на живот — как некстати эти глупые эрекции, ненужные движения органа, стремящегося от него прочь, словно убежать хочет и он тоже. Словно некоторые части его тела хотят от него убежать и уже собираются в путь, прямо с утра, стоит ему проснуться. Тогда он, очевидно, впервые почувствовал, что живет не вовремя и не на своем месте, — а потом жить будет поздно.