Все, кто пишет книги, черпали вдохновение в несчастье. В несчастье и в тоске по далеким пальмам. Все события их жизни остались в прошлом, в настоящем было только несчастье.
Эти писатели читали свои произведения с таким видом, словно управляют ходом созвездий и усыпанное звездами небо в их власти, словно кроме них никто не дышит, не живет и не умирает, словно Вселенная существует ради них одних, лишь для того, чтобы сошелся их гороскоп. Ну и что же, это все?
Погруженный в эти размышления, Франц снова заснул и даже увидел какой-то сон.
Но впервые Франц задумался о природе счастья, увидев своего дядю в то мгновение, когда ему подали тарелку с облитым пылающим коньяком жарким, которое навеки исчезнет у него во рту.
Сначала Франц решил снимать писательские чтения, но потом обнаружил, что на фотографиях у него все больше скучающие, или спящие, или те, кто не мог заснуть, а очень хотел бы демонстративно, вызывающе, чтобы дать выход своей злости, показать, что им тут не литературу предлагают, а бред, дерьмо какое-то этот тип перед ними размазывает. Единственные, кто ощущал себя на этих чтениях счастливыми, — это писатели, даже если по их виду это было незаметно, ведь они приходили в черных костюмах и сидели со скорбным выражением лиц, еще не успев произнести первую фразу, часто неудачную во всех отношениях. Поэтому Франц в конце концов исключил их из своего альбома «Счастье».
Франц вскоре понял, что в жизни люди чувствуют себя счастливыми, когда главное уже позади, — не важно, занимались ли они любовью, приходили на поминки, предвкушая оглашение завещания, или даже слушали писательские чтения; только под конец они ощущают блаженство — не важно, на праздничном банкете, когда их еще раз восхваляют и прославляют во время застольной речи, ища ли глазами бутылку или официанта с бутылкой, в ожидании вопроса «Вам красное или белое» и украдкой посматривая, где же тарелки и кто положит им еще.
Францу случалось фотографировать их и на приемах поскромнее, когда они во время фуршета опасливо и похотливо следят за соблюдением очереди, подмечая, кто здесь слишком часто протискивается к подогретым тарелкам. А настроение падает по мере опустошения тарелок, но в какой-то момент, когда участники банкета мысленно говорят себе: «А сейчас я встану, пройду к столику с десертом и всего положу себе на тарелку», — на их лицах неизбежно появляется счастливое выражение, радость предвкушения. А потом они возвращаются, уверенные, что урвали что-то, чего тем, кто подойдет позже, не достанется, что у них есть что-то, чего у других не будет. Ведь почти все уже съедено дочиста.
Францу казалось, что всего одному мгновению, именно тому мгновению, когда он увидел счастливого Генри, он обязан многими годами жизни или вообще всем. Но именно тогда у него не было с собой фотокамеры. Вспоминая об этом мгновении, он вспоминал лишь о том, что воспоминание — не фотография. А потом замысел альбома «Счастье» почему-то не воплотился. Этот фотоальбом так и не увидел свет. Но толчок уже был получен, и Франц понял, чем отныне хотел бы заниматься.
7
В несчастье черпают вдохновение все, кто пишет книги, но трагедия фотографа заключается в том, что ему не запечатлеть себя на снимке.
Франц заметил, что Лу ищет у него за ушами послеоперационные рубцы. При встрече она слишком долго к нему присматривалась и потом, тесно прильнув, все старалась разглядеть рубцы от лифтинга. Франц чувствовал ее взгляд на шее, которую ему ни за что не увидеть. Только прибегнув к помопщ зеркала, он мог почти детально рассмотреть себя. В первую очередь глаза. Иначе он не сможет увидеть свои глаза. У сорокалетнего Франца до сих пор не было ни одной морщины. Зато его сплошь покрывали рубцы от воспоминаний.
Но обнимал он ее страстно, как мальчишка.
У Франца была назначена деловая встреча в Вене, последнее собеседование перед отъездом на Кубу, а потом, в прекрасном в мертвом месяце ноябре [34], ему предстояла ненужная встреча бывших одноклассников. Он согласился, но в любой момент мог отказаться. Или просто не пойти. Однако ему хотелось вновь погрузиться в атмосферу школьных лет, вновь почувствовать себя подростком рядом с одноклассниками-подростками, посмотреть на них нынешних и понять, ощутили ли они горечь прожитых лет или беззаботны и счастливы, как прежде, когда стоило произнести слово «зима», и вспоминались морозные узоры на стекле, а они впервые лежали обнаженные под одним одеялом.
Встречу бывших одноклассников устраивала Марилуиза в роскошной альпийской гостинице для горнолыжников на перевале Земмеринг. Марилуиза была замужем за предпринимателем, поставлявшим продукты на званые обеды, банкеты и свадьбы, и потому знала, как все должно быть.
Франц поехал туда ради Андреа и Майка и, бокал за бокалом потягивая вино, стоял у двери, боясь их не заметить. Но они не вошли в эту дверь — ни он, ни она. Если бы они приехали, то выяснилось бы, что их тоже обогатил и развратил опыт еще двадцати прожитых лет. Майк, его друг, к исходу отрочества, в ранней юности, стал ревностным, истово верующим католиком и в конце концов выбрал поприще священника, а ведь до этого много лет сталкивал Франца в воду и всячески давал понять, что в него влюблен.
Он стал священником — так в старину уходили в монастырь от несчастной любви. Таков был его выбор — не жизнь, не смерть, что-то среднее. Майк решил стать богословом Михаэлем, когда осознал, что Франц от него уйдет, что их отношения постепенно близятся к концу. Они расстались во время экзаменов на аттестат зрелости, когда все мальчики и девочки уже готовились исчезнуть в неизвестной, манящей, загадочной жизни.
Поблизости с бокалом аперитива стоял еще один бывший одноклассник, ныне консультант по финансовым вопросам, уже поседевший, но выкрасившийся в черный цвет под канцлера Шрёдера. Таким жгуче-черным он не был даже в свои лучшие годы.
Это был Ханси, такой толстый, словно все это время только и делал, что жрал. Вот не ожидал. Ханси, он ведь писал в штаны и ногти грыз уже будучи подростком, даже когда они школу заканчивали, а сейчас, смотри-ка, консультант по финансовым вопросам с ослепительной голливудской улыбкой.
«Кто в тридцать пять не обзавелся новыми белоснежными зубами…» — гласила его поговорка, а ему ведь уже исполнилось сорок…
Все, кого он не хотел видеть, как назло, были в сборе. Кого он с самого начала терпеть не мог, явились в полном составе.
Чем же Франц мог перед ними похвастаться? Вот разве что рассказать, что задумал написать путеводитель для гурманов. Объявить, что собирается составить «Полный путеводитель по ресторанам Альпийской республики, где вы можете отведать самые вкусные шницели», — ничего лучше он придумать не смог.
Он пока еще ничего себе, но ведь ему уже сорок, зубы вставлять вроде рано, но…
Узнав наконец Ханси, державшегося настолько самоуверенно, что поначалу его при всем желании нельзя было узнать, Франц сказал: «А, это ты».
И тут с развязностью мерзавца, не чувствующего разницы между откровенностью и бесстыдством, этот толстяк вдруг выпалил фразу, которую могут позволить себе лишь те, кто еще в детском саду вместе стояли у одного писсуара, даже если потом они и потеряли друг друга из виду: «О, старый гомик Франц! Вот не думал, что из тебя что-то получится». Выпалил, поставив прошлое с ног на голову: все ведь думали, что это из Ханси ничего не получится…
Франц тоже не представлял себе, что может получиться из этого Ханси, черт его знает, вот разве что разжиреет. И найдет себе соответствующую жену: он говорил, что любит толстух и что рассматриваются кандидатуры только невест в три обхвата.
Францу стало неловко: сразу вспомнилось, как в квартире на Рингштрассе они играли в мужа и жену. Франц быстро оборвал его, сказав, что он фотограф и снимает главным образом писателей.
«И что, можно на это прожить?» — спросил Ханси.
Да кто его знает.