Войдя с главного входа, Хаса в поисках таблички с фамилией Анбари поднялся до четвертого этажа, потом, уже изрядно запыхавшись, спустился вниз и узнал у привратника, что «дикари» живут во дворе, справа. Он долго звонил у двери со сломанной ручкой, пока заспанный домовладелец не поведал ему, что «дикари» празднуют сегодня турецкое Рождество или что-то в этом роде. Более того, он даже узнал, где происходит торжество, и поспешил туда, но по дороге, одолеваемый сомнениями, все же решил не заходить в клуб. Не очень-то приятно было бы получить пощечину на глазах у всех этих людей. Оставалось только надеяться на то, что дикая девушка, может быть, выйдет из клуба одна. Доктор Хаса побродил по улице и спрятался от дождя под выступом дома, удивляясь тому, что турки тоже празднуют Рождество.
Наконец в дверях появилась хрупкая фигурка девушки. Она в нерешительности посмотрела сначала на небо, затем на асфальт и поспешно надела шляпку.
– Ух, – произнесла она, с отвращением отряхнувшись, и застыла на месте, со слегка отвисшей нижней челюстью – перед ней стоял Хаса.
– Мне очень жаль, дитя мое, – сказал он.
– Я не ваше дитя, меня зовут Азиадэ, – возразила она, переступая с одной ноги на другую, а потом нерешительно добавила: – Дождь идет. Если мы будем долго стоять здесь, придет мой отец и отрежет вам губы. Что вы будете тогда делать?
– Я никогда больше не смогу целоваться, – ответил Хаса, робко протягивая руку, чтобы погладить Азиадэ.
– Нет! Нет! – сердито вскричала она. – Мой отец очень сильный. – Она на мгновение задумалась и потом отчаянно выпалила: – Ну пойдемте же, а то он и в самом деле сейчас придет.
Она пошла быстрыми шагами прочь, и Хаса последовал за ней, отчаянно показывая на стоявшую наготове машину. Азиадэ отрицательно покачала головой.
– Нет, просто идите за мной, – сказала она, продолжая идти, и Хаса повиновался.
Они дошли до Витенбергплац, когда снова зарядил дождь, и Азиадэ в нерешительности остановилась под козырьком одного из домов.
– Смилуйтесь, – робко попросил Хаса. – Разрешите проводить вас в какое-нибудь светлое, теплое, полное людьми кафе.
Азиадэ пристально посмотрела на него.
– Ужасный климат, – сказала она. – Можно понять, почему мы никогда не завоевывали этой страны. – После чего она подняла глаза к небу и примирительно добавила: – Я разрешаю вам сопровождать меня в кафе.
И это отнюдь не прозвучало как признание поражения.
В кафе Азиадэ молча, с серьезным выражением лица склонилась над чашкой мокко. Она с удовольствием вдыхала аромат кофе, ощущая при этом легкое, приятное сердцебиение.
– Не сердитесь на меня, Азиадэ, – смущенно сказал Хаса, – это точно больше не повторится.
Азиадэ отодвинула чашку и растерянно посмотрела на него.
– Правда? – спросила она почти испуганно и прикусила губу.
Хаса облегченно протянул руку, Азиадэ благосклонно подала ему свою, которую он нежно и почтительно поцеловал, и мир был заключен.
Они сидели в переполненном кафе, совсем близко друг к другу, и Азиадэ рассказывала ему о негре из Тимбукту, о евнухах, научивших ее арабским молитвам, о том, что рю Гранд д’Опера прекрасней всех улиц Берлина, вместе взятых, и о принце Абдуле Кериме, за которого она должна была выйти замуж.
– Но вы же этого не сделаете? – озабоченно спросил Хаса.
– Я его никогда не видела. Знаю только, что ему тридцать лет. Он исчез после революции. Можно, конечно, считать, что он меня бросил, но у него вроде как не было другого выхода.
Хаса с сочувствием посмотрел на нее, подумав про себя, что иногда у революций бывают и привлекательные стороны.
– А что вы собираетесь делать после завершения учебы?
Азиадэ мечтательно посмотрела на тарелку с пирожными и взяла себе шоколадное.
– Я выйду замуж за президента Соединенных Штатов или за короля Афганистана.
На губах у нее осталась сахарная пудра. Она весело протянула руку и вытянула себе сигарету из портсигара Хасы.
– Вы уже когда-нибудь любили? – вдруг спросил Хаса.
Тут Азиадэ, густо покраснев, отложила сигарету.
– Европейцы совсем не умеют себя вести, – сказала она, гневно сверкнув глазами. – С незнакомой женщиной не подобает вести разговоров о любви и рассматривать ее такими жадными глазами. Мы так же, как и вы, знаем толк в любви, только более спокойны и немногословны. За это нас и называют «дикарями».
В гневе она стала еще прекрасней. Зрачки ее расширились, она затянулась, выпустила дым вверх и вдруг поняла, что безнадежно влюбилась в Хасу.
Хаса озадаченно посмотрел на нее:
– Я не хотел вас обидеть, Азиадэ. Поверьте, это не простое любопытство, а… ну… Вы же понимаете? Эх…
Он смущенно замолчал. Может быть, ему все-таки нужно было прочитать хотя бы введение в психоанализ? Азиадэ с улыбкой посмотрела на него. До чего же беспомощны эти европейцы в выражении чувств. Тут не хватало, так сказать, стамбульской шлифовки.
Она отложила сигарету и благосклонно посмотрела на него.
– Ну, рассказывайте же, – спокойно сказала она.
– У меня в жизни уже была одна грустная история, потому я и расспрашиваю всех о любви. Я был когда-то женат, а потом развелся.
Азиадэ тихо слушала его, ротик ее был слегка приоткрыт, а верхняя губа приподнята. Внезапно она наклонилась и закашлялась. Все-таки странные люди эти европейцы.
– Я понимаю, – сказала она с сочувствием, – у вашей жены не могло быть детей, и вы ее оставили.
– Дети? – удивленно спросил Хаса. – При чем здесь дети? Марион никогда не хотела иметь детей.
– Она не хотела иметь детей? – удивилась, в свою очередь, Азиадэ. – Но ведь в этом ее предназначение.
– О господи, – простонал Хаса. – Проблема была совсем не в этом. У меня был один близкий друг. Он часто приходил к нам, и однажды Марион ушла с ним.
Он пожал плечами, а у Азиадэ от удивления округлились глаза. Она наконец поняла, в чем дело.
– Ах вот оно что, – сказала она, – вы выследили их и убили обоих и с тех пор скрываетесь за границей от суда и кровной мести. Я могу вас понять, я знаю много случаев, как ваш.
Хаса почувствовал себя почти оскорбленным. Азиадэ считала его способным на убийство!
– Мне не надо ни от кого прятаться, и суд тоже на моей стороне.
Азиадэ покачала головой:
– У нас к такой женщине привязали бы кошку, засунули бы их обеих в мешок и сбросили в Босфор. Мужчину же того закололи, и все сочли бы это справедливым. А что, ваши враги так хорошо скрываются?
– Нет, – печально ответил Хаса. – Этим летом они были в Зальцкамергуте. И почему, собственно, враги?
Азиадэ молчала. Нет смысла объяснять этим людям, что такое любовь. Хаса сидел перед ней, как будто за стеклянной стеной, сгорбленный и такой беспомощный. Азиадэ уставилась в пустую чашку кофе с чувством легкого удовлетворения. Это хорошо, что Хаса был так одинок.
– А что вы думаете о психоанализе? – спросил он вдруг.
– О чем? – удивилась Азиадэ. «Как же эти люди отличаются от пашей с Босфора».
– О психоанализе, – повторил Хаса.
– А что это такое?
– Психоаналитики – это люди, которые так же заглядывают людям в душу, как я в горло.
– Какой ужас! – Азиадэ вся съежилась. – Как можно показывать свою душу чужому человеку. Это же хуже, чем насилие. Такое позволительно только Пророку или королю. Я бы убила людей, которые захотели бы заглянуть мне в душу. Все равно что голой пройтись по улице!
Она замолчала, потерла лоб рукой и вдруг, подняв на Хасу сияющие в улыбке глаза, смущенно сказала:
– Мне гораздо больше нравятся люди, которые заглядывают в горло.
Хасе стоило больших усилий не сжать в объятиях эту сероглазую девушку.
– Поехали! – воскликнул он, охваченный внезапным порывом жизнелюбия, и Азиадэ безвольно кивнула.
Держась за руки они шли к машине. На улице уже стемнело. Бесконечные ряды уличных фонарей тянулись вдоль тротуаров, сливаясь где-то вдали. Азиадэ пристально смотрела на свет и не думала ни о доме на Босфоре, ни о паше, который ждал ее дома. Хаса казался ей таким большим и непонятным, будто экзотический зверь, а его машина в ночном свете была похожа на огромного, увешанного оружием слона. Машина тронулась, асфальт исчезал под колесами, словно туман, рассеивающийся при порывах ветра.
