— Какая газета-то?

— Ты не знаешь. Ее для русскоязычных эмигрантов в Европе издают. У меня дома лежит номер, принесу — увидишь.

Я очень благодарна Ленке. У меня впервые за несколько лет притупилось отвращение к чистому листу бумаги настолько, что сегодня я села за письменный стол и набросала план статьи. Я все время о ней думаю: как и что написать. Мне интересно это сделать! Хотя уверена, что подобная акция — разовая и заниматься этим всерьез я бы не стала.

Первым ощущением, которое он осознал, просыпаясь, была приятная истома во всем теле — как во время отдыха после тяжелых физических нагрузок. Теплые и влажные простыни прилипли к коже. Значит, температура, наконец, спала, вышла испариной. Он неудобно лежал на спине. Хотелось перевернуться на бок и вновь погрузиться в дрему. Но некое неосознаваемое любопытство заставило его приоткрыть веки. Глаза не сразу сфокусировались, перед ними висела однородная салатного цвета пелена. Сделав некоторое усилие, он повел взглядом по сторонам.

«Пелена» оказалась нежно-зеленого цвета потолком, переходившим в более насыщенную по цвету оливковую стену довольно просторного и довольно пустого помещения. Виктор не успел увидеть трубочку капельницы у своей руки, как сообразил, где находится. Не удивился, сразу вспомнив свое обморочное падение у дома. Подумал: «Интересно год начинается: за один месяц — второе падение…»

Ему объяснили, что несколько часов он был без сознания, в критическом состоянии. Потом кризис, к счастью, миновал, он ненадолго пришел в себя — Виктор вспомнил, как на какое-то мгновение просыпался среди ночи, — и спал еще несколько часов. Врач отчитал его за небрежение к собственному здоровью и, в особенности, за неумеренное, без разбору потребление сомнительных лекарственных средств.

Виктор выслушал отповедь покаянно: грузить врача подробностями своей особой ситуации не хотелось. Попытался выяснить, не отпустят ли его домой уже сегодня. На самом деле он торопился не домой, а на работу, но предпочел умолчать об этом. Медики — и сестра, дежурившая рядом, и врач, который вел беседу, — обиделись: напомнили, что вытащить его с порога того света стоило им немалого труда и бессонной ночи.

«Вам следует провести в клинике минимум две недели, если хотите избежать очень серьезных последствий», — отрезал врач. Виктор внимательно выслушал предостережения доктора, подкрепленные свеженькими строчками многоканального самописца, и с глубоким сожалением признал: лучше потерять две недели на восстановление — почки, сердце и прочий ливер ему еще пригодятся в работе.

Следующим номером программы после выяснения нерадужных перспектив стало общение с руководством и подчиненными и обеспечение информационной безопасности: все должны думать, что Виктор Смит просто ушел в отпуск. Человек мирно отдыхает в уединении. Не хватало всем и каждому объяснять, как он чуть не умер от банального гриппа. Позорище!

На самом деле Виктор понимал, что его имиджу гораздо меньше вреда нанесет внезапная болезнь, — домохозяйки будут его жалеть, завалят почту пожеланиями скорейшего выздоровления! — нежели неурочный отпуск — с чего бы?! Но переломить своего отвращения к огласке каких-либо событий личной жизни не мог.

В прежние времена, когда он только приобретал широкую известность, коллеги не раз подкатывали к нему с микрофонами или диктофонами и просьбой рассказать что-нибудь о себе. Он всегда отказывал — вежливо, но категорично.

Вначале его позиция воспринималась в штыки: бранили за снобизм, предполагали, что он скрывает страшные и некрасивые тайны. Пытались прижать к стене, задавая вопросы в форме предположений совершенно нелепого и порочащего содержания тина «А правда ли, что?..». Виктор стискивал зубы и на все лады повторял, что комментариев не последует, даже когда требовалось всего лишь бросить коротенькое «нет».

Со временем с его замкнутостью смирились и коллеги, и зрители. Потом к ней привыкли. Благодаря твердости своей позиции Виктор выиграл битву сравнительно быстро. И вскоре, благодаря ненавязчивому, теплому обаянию его имиджа, в его упрямом молчании нашли достоинство, стали называть «аристократичным». На следующем этапе появились даже подражатели. Виктор очень смеялся, когда об этом узнал.

Своей неприязни к публичности он постоянно находил подкрепления в жизни: много раз, по его наблюдениям, огласка даже самых невинных обстоятельств приводила ее жертв к неприятным последствиям. После прошлогоднего скандала он вообще стал дуть на воду.

В тот раз обжегся не он лично, но Виктор остро чувствовал свою причастность к делам компании в целом. Тем более что досталось его хорошей знакомой — Бетти Николсен.

Летом прошлого года один грязно-желтый журнал, специализирующийся на скандальных историях про знаменитостей, грубо вторгся в личную жизнь Бетт. В тот раз они перешли рамки законности, так как в ход пошли подслушивающие устройства, подкуп сотрудников и другие элементы шпионажа. Все лежало на поверхности, и тем не менее невероятно трудно было собрать реальные доказательства вины сотрудников журнала. Разбирательство по этому делу тянулось до сих пор, выматывая все нервы Бетт, поскольку ей снова и снова приходилось публично полоскать собственное белье. В той истории для Виктора по сей день оставалось много непонятного и тревожащего.

Бетти скандал обошелся очень дорого: мимолетная интрижка, которая могла ни во что и не перерасти, раздутая желтой прессой, привела к тому, что муж развелся с ней и отсудил у нее дочь. Слава богу, ей еще удалось отстоять право воспитывать сына. Все сотрудники компании, знавшие ее лично, дружно ходили в суд и доказывали, какой она прекрасный, ответственный человек и нежная заботливая мать.

Виктор постоянно примерял эту историю на себя. Ему изредка даже снился одинаковый сон: как будто у него самого были любимые жена и дети, и все эти сокровища он потерял из-за нелепой журнальной публикации.

Виктор несколько дней провалялся в клинике, прежде чем к нему в палату допустили Гарри.

— Какое у тебя впечатление от последней пресс-конференции? — спросил Виктор.

— По поводу «неразменной купюры»?

— Да. Меня интересует твое общее впечатление.

— Хочешь сравнить со своим собственным? Ладно. Ты заметил, как долго она шла?

— Мне она показалась бесконечной, но при моем тогдашнем состоянии это не удивительно.

— Она и была бесконечной. Я имею в виду, что организаторы не собирались прекращать ее по своей инициативе. С нами официально попрощались, только когда ни один из присутствовавших журналистов в течение минуты не задал ни одного вопроса.

— Значит, мне не почудилось.

— Я думаю, они попытались вытащить у нас припрятанные козыри.

— Информацию, которой они сами не располагают, а журналюги вынюхали?

— Ну да.

— И как, удалось? Прозвучало там хоть что-нибудь такое: неожиданное, новое?.. Конечно, это моя задача — содержание, а твоя — картинка, но, честно говоря, я ни черта не соображал. Потом посмотрю полную запись, но ты мне пока от себя скажи.

— В вопросах ничего нового не было: тема обсосана до белых костей. Самым интересным оказался твой.

— Какой?

— Ну, помнишь, ты спросил, имеет ли купюра, если таковая существует, особые приметы?

— Смутно. А что в вопросе такого уже интересного?

— В этом, извини, ничего. Тут информативным был ответ: да, мол, предположительно, на купюре всегда имеется нетипографским способом сделанная надпись.

— Какая?

— Вот! Сейчас ты задаешь стандартный вопрос, такой у всех присутствовавших вертелся на языке. А тогда ты спросил другое. Помнишь?

— Нет. Не помню. Что?

— Ты спросил: «Каким шрифтом?» Народ рты пораскрывал. А те как ни в чем не бывало: да, мол, данные о содержании и размере надписи противоречивые, а шрифт всегда старинный!