Ольга полагала, что ненависть слишком ядовита, чтобы носить её в себе. Застарелая обида отравляет, из года в год проявляясь хотя бы в снах, заставляет просыпаться с зажатым от ярости горлом. И неудачи, случившиеся по чужой вине, тоже нужно возвращать сторицей.
В других людях тоже умела чувствовать такие затаённые тлеющие угли, и во время праздничного ужина ей несколько раз показалось, что она буквально видит искры, вспыхивающие между женщинами. Что ж, хорошо, если она ошиблась.
На сцену меж тем вышла Ларионова в роскошной вишнёвой шляпе с лентами и, кутаясь в меха, спела несколько мяукающим голосом необычайно жалостный романс:
Я не спала всю ночь, я думала о Вас,
О том, что жизнь моя, в который раз угаснув,
Не возродится вновь в хитросплетеньи фраз,
Как фитилёк внезапно вспыхивает в масле.
Что жизнь всего лишь сон на кончике пера,
Дрожащего в руках болезненно прекрасных,
Что с каплею чернил она стечёт на лист
И обернётся словом «непричастность».
Что жизнь моя потеряна в снегах,
Как наспех купленный рождественский подарок,
Быть может, он для Вас был слишком прост и жалок,
Но где мне взять другую жизнь для Вас?
Что жизнь лгала, что жизнь была смешна,
Что жизнь была — и разве это мало?..
Что тень моя слегка светлее стала,
А значит, жизнь продлилась до утра.
В финале надрыв достиг апогея, и все очень смеялись, а на бис Ирина Станиславовна исполнила «А ну-ка убери свой чемоданчик» — так зажигательно, что под конец публика свистела (кто умел) и размахивала боа (у кого было).
А потом совершенно счастливая Алла выскочила на сцену и крикнула:
— Госпел, дамы!
— Даааа! — отозвался зал.
— God wants a yeees! — начала дредатая повариха.
— Yeee!!!
— Oh yeees!
— Yee!!!
— Yes to His will.
— Yesto His way…
Они повскакали со своих мест и пели, раскачиваясь, — женщины в голубом бархате, в переливающейся тафте, в розовых перьях, в белых кружевах и в красных чулках. Лица, подсвеченные снизу, были полны отнюдь не христианского экстаза, и ничего более странного Ольга в своей жизни не видела. «Come what may», — повторила она вслед за хором.
Но когда песня закончилась, она почувствовала, что всё это немного слишком для неё, и осторожно стала продвигаться к выходу.
Неожиданно её окликнула Елена, раскрасневшаяся и необычайно довольная:
— Ольга, вам нравится праздник?
— Очень. — Ольга заметила Жакоба, притаившегося в кружевах. — «Интересная всё-таки мания».
— Это прекрасно.
— Но я бы хотела лечь спать пораньше — пообещала Алле, что утром помогу с уборкой.
— Какая вы! Что ж, до завтра. Занятия в полдень, расписание будет вывешено в столовой после завтрака. И я надеюсь… вам будет у нас хорошо.
— Что ж, я тоже на это надеюсь.
У самых дверей столкнулась с Панаевой.
— Убегаете? — сладко улыбнулась та.
— Да, было чудесно, но я с трудом выношу бурные вечеринки.
— Нет ли здесь херофобии? — обеспокоилась собеседница.
— Что вы, Маша! — удивилась Ольга. — К херам отношусь с большой нежностью, да и какая связь?
Панаева взглянула осуждающе:
— Это боязнь веселья, неужели не знаете?
— Да, действительно, могла бы и догадаться, какое может быть веселье, если боишься… ээээ…
Панаева фыркнула, резко развернулась, подхватив голубой шлейф, и отошла.
Ольге стало неловко от собственного казарменного юмора, и она поспешила уйти.
Доставая из посудомоечной машины последнюю порцию тарелок, Ольга обдумывала вчерашние события. За два предыдущих дня она успела привыкнуть к приглушённым тонам обстановки и разговорам вполголоса, оттого ночное разноцветье с пением и танцами казалось сном, и теперь она пыталась понять — дурным или хорошим. Такие случались перед месячными и в полнолуние — яркие, тревожные, после которых просыпаешься усталой, с напряжёнными мышцами икр, будто всю ночь то ли гналась, то ли убегала. Вспомнила, что бледная луна, которую вечор успела заметить, действительно, круглела.
К завтраку вышли только помятые ученицы и кандидатки, видимо, дамы питались отдельно. А жаль, Ольге было безумно интересно рассмотреть их лица без косметики и хмельного воодушевления.
Покончив с едой, все остались на своих местах: ждали Елену. Она явилась в одиннадцать и прикрепила на доску объявлений несколько листочков.
— Позже, когда заработает сеть, я выложу эту информацию в открытый доступ для каждой из вас. — Наступило первое сентября, и Елена чуть изменила тон, отойдя от клана «девочек» и приблизившись к учителям.
Все, даже строгая Алла, снова спрятавшая дреды под платок, сгрудились возле расписания, регламентирующего их жизнь на ближайшую пару месяцев. Прочитав названия предметов, Ольга не поверила глазам, заподозрив, что так и не проснулась: «Альтернативная история литературы», «Мифотворчество и создание миров», «Героика и пафос», «Сексуальность автора — сексуальность текстов», «Позитивное мышление — залог продаж»…
— Что за блядский тренинг личностного роста?! — чересчур громко сказала она.
— Эй, спокойно, — ответила ей Панаева, — сначала посмотри, кто читает.
Ольга проглядела список преподавателей — да уж, кажется, в нём перечислены чуть ли ни все звёзды русскоязычной женской литературы. Многих она вчера не узнала в лицо, но имена говорили сами за себя. Пожалуй, из их уст даже кулинарная книга прозвучит откровением.
К ней приблизилась Марго, которая была сегодня ещё бледней и нелепей обычного, но хорошо хоть без пластыря. Протянула клетчатый листок, выдранный из молескина:
— Пароль. Будет прекрасно, если вы… эээ, дорогая, до занятий попытаетесь подключиться к локалке. Встретимся в классе, коли возникнут трудности — прихватите ноутбук. На первом уроке традиционно присутствуют и ученицы, и кандидатки, а так у нас разные уровни обучения, будем редко встречаться.
«Отличная новость», — подумала Ольга, но не сказала.
Трудностей не возникло, но на лекции она всё равно сидела с компьютером — уже давно разучилась писать от руки, точнее, записать умела, но потом совсем не могла разобрать то, что получалось.
Перед началом в класс вплыла Рудина в сопровождении невозмутимой Елены. Несколько опухшая после вчерашнего, директриса сдержанно пожелала всем «успехов и трудолюбия, трудолюбия и успехов» и неловко вышла. Ольга отметила пристальный взгляд Елены, устремлённый в спину начальницы.
Курс открывала «Альтернативная история», которую читала маленькая и ужасно умная Хмельницкая. У неё оказалась ехидная живая мимика и хриплый голос.
— Первым долгом я должна сообщить вам пренеприятнейшее известие: великой русской литературы не существует. — Она сделала эффектную паузу. Сашка не растерялась и выронила из рук толстенький блокнот, упавший в наступившей тишине с тяжелым стуком. Вообще, эта жареная новость ведома любому филологу, но следовало подыграть. Хмельницкая с удовольствием кивнула:
— Да, да, да, вам придётся переварить эту шокирующую информацию, прежде чем я продолжу. Забудьте всё, что вам вбивали в головы в школьные годы: литература наша молода, дика и необузданна, она вовсе не источник мировой духовности, как нам приятно было бы думать. В то время как в Европе писали романы, у нас едва зарождалась культура текста. В середине шестнадцатого века во Франции появился «Гаргантюа и Пантагрюэль», а у нас «Пётр и Феврония». Всерьёз к нашей прозе стоит относиться только с середины девятнадцатого.
