— Валяй, тащи одеяло!

С небывалым энтузиазмом вся наша компания засобиралась в госпиталь. Нас не остановило даже то, что время давно перевалило за полночь, и что госпиталь находился в Безречной, в тринадцати километрах от нашей станции. И мы туда пошли бы.

Но не успела я вскочить, чтобы бежать в свою квартиру за одеялом для Толяна, в коридоре послышался какой-то шум, и в дверях кухни возник Хорошевский, черный и блестящий, как злобный мавр. И, судя по глазам, дьявольски голодный.

Жена майора на полуслове оборвала свой рассказ о том, как положено обряжать покойников. Сам майор несколько раз часто поморгал и сказал:

— Не понял… — в его голосе сквозило явное разочарование от того, что кто-то испортил нам такой дивный вечер.

Прапорщик перекрестился и поспешно спрятал банку с самогоном за занавеску.

Юрка обвел нашу компанию недобрым взглядом и мгновенно сориентировался в обстановке:

— Все сожрали?

— Нет, полбутылки еще осталось, — прошептала я.

— Ясно… Ванну хоть приготовили?

Прочитав ответ на наших лицах, Юрка рассердился.

— Ну я же просил! Пьете тут… А человек приходит грязный, как собака, и что ему делать?

— Юр, а Юр. — Толян попытался все объяснить, — мы тут… ты… разминирование… Шабров… «не волнуйтесь»… в госпиталь, короче…

— Какое, на хрен, разминирование?! Вы что, с ума все посходили? Я уголь разгружал!

Юрка долго еще бушевал, рассеивая по квартире облака угольной пыли.

— Как идиот! Целый вагон! Один! С тремя бойцами!

Толян сидел, испуганно вжавшись в стену:

— Юр, но ты же сам сказал…

— Ну говорил, говорил, что я поеду, потому что Малахов болеет. А он вышел сегодня. Он и поехал. А я… Как идиот! Один! Целый вагон! А Шаброва попросил зайти, сказать, что задерживаюсь, и чтобы про ванну не забыли. А вы… Вот как я теперь спать буду? А?

Юрка хлопнул себя по бокам, и в кухне на несколько минут потемнело.

К счастью для нас, сердиться всерьез Хорошевский не умел. Узнав о странном визите Шаброва, он рассмеялся, и по его черному лицу разбежались белые трещинки.

— Ладно, черт с вами. Ленка, я тогда свою постель к тебе в машинку принесу стирать. Наливайте.

Разошлись мы уже под утро.

Вновь я встретилась со своими друзьями за ужином на следующий день. От Юркиного оптимизма не осталось и следа. Намахавшись накануне лопатой, он заработал себе радикулит, насморк и потерял меховую рукавицу. Кроме того, у него явно были какие-то неприятности на службе.

Мы с Толяном наперебой пересказывали Хорошевскому события предшествующего дня, пытаясь вызвать у него хотя бы подобие улыбки, но все было напрасно.

После того, как Толян в шестой раз рассказал о своем поединке с распределительным щитом, постепенно доведя силу удара до двух тысяч вольт, Юрка вздохнул и печально произнес:

— Лучше бы я и в самом деле умер.

Толик поперхнулся.

— Юр, ты чё? Ты чё несешь-то?

Юрка вздохнул еще печальнее.

— Да я уголь вывалил у нашей кочегарки. Дверь входную завалил. А там смена — два бойчишки… Комбат меня… — Юрка сделал красноречивый жест.

Толян заржал.

— Юр, да они тебе спасибо скажут! Там же тепло! А еду будете им в форточку просовывать.

— Ну да, — поддержала я. — А печки будете топить, и за зиму их потихоньку откопаете… Да что за зиму — за месяц управитесь!

— За зиму! — с горьким упреком воскликнул Хорошевский. — Уголь вааще был для штаба дивизии. Ванюшин звонил сегодня. Комбат меня опять… — Юрка повторил свой красноречивый жест и вздохнул так, будто хотел выдохнуть душу:

— Если б за зиму!! Завтра буду обратно загружать.

— Видел я ее. Эту… Которая будет вместо тебя. — Витя презрительно сморщился. — Не-е-е, из тех, кого я возил, ты — лучшая.

То же самое он говорил, провожая мою предшественницу.

Я тоже ее видела — ту, которая будет после меня. Как раз накануне я передавала ей по акту свое нехитрое хозяйство — сейф, керосиновую лампу и приклад какого-то древнего оружия, найденный под сейфом. Валенки оставила просто так, без акта. Конечно, здешними климатическими особенностями раньше времени я ее пугать не стала. Начнутся настоящие холода — сама сообразит, для чего стоят валенки под столом.

На Витю она посматривала с растущим недоверием, под конец перешедшим в тихий ужас. Я не пророк, но заранее могу сказать, как у нее сложатся отношения с ним — так же, как и у меня. Сначала она будет обращаться к нему на «вы», и это будет страшно его коробить. Потом он устроит ей образцово-показательную аварию, — въедет в дерево или опрокинет машину в кювет, — не опасно, но страшно до жути. Витя мастер на такие вещи. Потом она откажется ездить с ним, ссылаясь на его хроническую нетрезвость, может быть, даже пожалуется Черняеву, и Витя из-за этого два месяца не будет с ней разговаривать. Потом они помирятся и он, в знак высшего доверия, расскажет ей, как он устраивает эти испытательные аварии. И в заключение, когда она, в свою очередь, будет уезжать, он скажет:

— Не-е, из тех, кого я возил, ты — лучшая.

Таким образом, все инкассаторы, которых возит Витя, будут становиться все лучше и лучше, и где-нибудь перед самой пенсией он, наконец, найдет свой идеал. Если, конечно, раньше не сопьется окончательно. В последнее время его машине все чаще становится тесно в колее.

Мы с Витей сидели на корточках рядом с колесом нашего грузовика, а Юрка с Толиком таскали в кузов мои вещи. Рогулькин, идейный противник любого физического труда, курил, наблюдая за их маневрами, и сочувствовал.

— Слышь… Как же они теперь без тебя?

Витя — человек, хоть и закаленный Забайкальем, но абсолютно гражданский. Поэтому он неисправимо верит, что, уезжая, мы еще нужны тем, кто остался.

— Да привыкнут как-нибудь. Свято место пусто не бывает…

Да, барахла было много. И по неписаным гарнизонным законам его полагалось тащить с собой хоть на край света. И откуда оно взялось? Ведь я приехала сюда, как перекати-поле, с двумя дорожными сумками, твердо зная, что не навсегда и даже ненадолго. А еще говорят — катящийся камень мхом не обрастает. Обрастает, да еще как! Мхом, окурками, птичьими какашками и прочей гадостью, которая попадается на его пути.

Вот и закончилась еще одна глава моей жизни. Не самая лучшая, но зато самая любимая. Честно говоря, я думала, что это будет более торжественно. Ну, если не оркестр с фанфарами, то хотя бы пламенные речи и слезные прощания. Все оказалось намного проще. Накануне вечером Юрка привел ко мне в гости незнакомого парня в погонах старшего лейтенанта и деловито представил:

— Это наш. Новенький. Неделя всего как приехал. Вадик. Я хочу ему твою квартиру подсуетиться, а то поселят еще хрен знает кого…

Новенькому квартира понравилась, и Юрка потребовал с меня обещание передать ключи лично ему, а не сдавать их в квартирную часть. Глупо было обижаться на Хорошевского за такую практичность, хотя я и почувствовала себя неизлечимо больным человеком, к койке которого уже примеривают следующего пациента.

Потом мы с Юркой и Толиком напились, как никогда до этого, и до побеления глаз спорили о каких-то гарнизонных проблемах так, будто они мне еще небезразличны…

А на следующий день мы втроем стояли на перроне, улыбаясь кривыми деревянными улыбками. Витя из кабины вылезать не стал, только помахал на прощание рукой с зажатой между пальцами сигаретой.

До прихода поезда мы топтались, изнывая от молчания и не зная, чем его нарушить.

— Утром будешь в Чите, — сообщил мне Толик так, будто я об этом и не подозревала. — До самолета еще полдня где-то болтаться…

— А там восемь часов — и в Москве, — порадовал меня и Юрка.

— А вам завтра на службу, — отплатила я им добром на добро.

На краю темной степи играли огнями окна жилых пятиэтажек.

Отсюда, со станции они казались уютными, теплыми и добрыми. Казалось, за этими окнами живут замечательные люди. Казалось, в этой степи никогда не бывает пыльных буранов, сорокаградусных морозов и грязи по пояс. Станция Мирная казалась лучшим местом на земле.