— Изотов! Опять, ржавая твоя душа, по домам шаришься! Не кончено еще дело, не кончено! Васенкина вот убили. В спину кто-то выстрелил из окна. А ты чем же промышлять вздумал?

Высокий солдат остановился, будто бы нехотя, придвинул ружье поближе, оперев прикладом на землю. Он странно, рассеянно улыбался, кривя один угол рта, а затуманенные глаза перебегали с одного предмета на следующий, не желая останавливаться ни на секунду.

— Я, ваше благородие, как раз и чищу дома. Чтобы, значит, никто уже и не пробовал.

— Знаю я, что ты там чистишь! Смотри, дождешься опять!

— Коли не убьют, так, стало быть, дождусь непременно, — лениво ответил командиру Изотов.

— Ваше благородие, уж скажите ему… — едва не плакал второй солдат.

— Оставь, Семушкин, — устало отмахнулся от него офицер. — Беги наверх, Осип. Там как раз ту саклю чистят, у которой Васенкин упал.

Сверху, откуда прибежал командир роты, треснул выстрел, потом другой. Изотов подхватился и широкими шагами заспешил к тому месту, где, видимо, осаждали дом его товарищи по полку. Семушкин и офицер побежали следом. Валериан с казаками поднялся наверх и тоже свернул, посмотреть, чем закончится дело.

Кучка солдат стояла у двора, не решаясь, очевидно, подходить ближе.

— Что?! — кричал офицер, подбегая. — Что?! Где Изотов?

— Сразу внутрь кинулся!

— А вы-то что?

— Говорит — помешаем.

И тут створка двери отлетела в сторону, из дома показался все тот же Изотов, волоча за собой человека. Он держал пленного за ворот бешмета, туго скрутив его сильными пальцами, и горец только махал руками, напрасно пытаясь разжать душивший его захват.

Осип вышел на открытое место и швырнул пленника наземь:

— Нате, ваш он.

Сам отошел в сторону и принялся ощупывать левую руку, задетую в схватке.

Лицо лежащего размозжено было прикладом, и трудно было сказать, стар он, молод или мужчина в возрасте. Только один глаз, выглядывая из бурого месива, бывшего недавно носом, щеками, ртом, горел неукротимым пламенем. Горец визжал, крутился на спине, так что солдаты, и желавшие поддеть его носком под ребра, никак не могли хотя бы приблизиться.

Изотов растолкал толпу и вышел на середину:

— Подожди, дай-ка я!

Он перехватил ружье удобнее, обошел пленного крадущейся, мягкой поступью, даже странной для такого огромного человека. Примерился и вдруг резко ударил штыком, попав в самую середину тела.

Валериан повернул коня и кивнул хорунжему, чтобы тот вел его дальше, к Ермолову.

Командир роты, только сейчас заметив наблюдавшего генерала, подбежал к нему и прошел несколько шагов рядом:

— Изволите видеть, ваше превосходительство, Изотов этот — солдат отчаянный, но управиться с ним почти невозможно. Два раза по зеленой улице [51]его отправляли. Отлежится — и опять за свое. Только что у своих не ворует. Нет, до такого не доходило. А в остальном — хоть стреляй его тут же на месте.

— Ну так отдайте его под суд, — посоветовал, усмехнувшись, Валериан, зная, впрочем, каков будет ответ.

— Так ведь в сражении он один за полвзвода бьется! — Капитан поднял кверху круглое, мятое годами и невзгодами лицо, словно надеясь услышать от генерала решение мучившего его вопроса. — В бою он хорош, ваше сиятельство, сами видели. А мирное время не для него… Да что говорить, звереет человек на войне, ох как ожесточается. Вот сейчас, прошли мы аул насквозь, вернулись пропущенные дома осмотреть. Гляжу, а все углы мне знакомые. Это, думаю, мы же здесь шли, наша рота валила всех без разбора. Такая ярость во мне была — шпага сломалась бы, зубами грыз. А кончилось все — и пустота одна в теле. И страшно становится — никогда, думаю, уже руки я не отмою. Сражение — это одно, а как простучат отбой, стало быть, успокойся. А Изотову все только бы драться…

Капитану было уже за сорок с лишком, не много он заработал чинов за промелькнувшие два с лишним десятка лет. Но служил, видимо, усердно и честно, чему свидетель был Георгиевский крест, белевший в петлице. Валериан хотел было сказать ему несколько слов в утешение, но, поразмыслив, только кивнул и поспешил догнать отъехавшего хорунжего…

Ермолов сидел на большом полковом барабане, расставив ноги, уперев ладони в мясистые бедра. Рядом с ним стоял Вельяминов. Дальше, среди толпившихся офицеров Валериан увидел Новицкого.

Заметив подъехавшего Мадатова, командующий вскочил и, не дав тому спешиться, облапил, пригнул к себе и расцеловал в щеки:

— Спасибо тебе, спасибо! Любезный ты мой! От всего отряда спасибо! Хорошо ударил, вовремя. Хотя, — он понизил голос, — минут на сорок раньше было бы лучше.

Валериан тут же почувствовал себя виноватым.

— Трудно пришлось, Алексей Петрович. Спустились достаточно быстро, а на подъеме задержались против расчета. Пушки и заряды поднимали исключительно на руках. Все работали, от солдата и до полковника.

— А генерал?

— Генерал? — усмехнулся Мадатов. — Генерал с передовой цепью шел. Несколько постов стояло, пришлось снимать втихую.

— Сам, что ли, резал?

Валериан молча кивнул.

— Считай, Владимир с бантами твой. Офицеров особо отличившихся мне представь. На этот раз говорю — не скупись. Но представления составишь толково. Знаешь армейский наш принцип: сделай хорошо, а напиши еще лучше.

Стоявшие вокруг расхохотались, довольные шуткой.

— Солдатам тоже дам на каждую роту два крестика. Но скажи командирам, чтобы проследили. А то начнет артель сама выбирать, и получат не самые храбрые, но — крикливые. Еще раз спасибо тебе, дорогой. Потерял много?

— Пятеро убитых и раненых, наверно, десяток. Я никого ни в бок, ни вперед не пускал. Сначала артиллерия поработала, а как они побежали, пошли двумя колоннами и гнали штыками перед собой.

— Хорошо, — Ермолов опять опустился на барабан. — У нас здесь немного хуже. Гогниева вот убили, славный был офицер. Считай, хотел в одиночку мост взять.

Валериан стиснул зубы. Теперь он понял, за что укорил его командир: чуть поспешил бы он на обходе, остались бы живы хотя бы некоторые погибшие.

— Впрочем, что же сетовать — на войне как на войне, стреляют, рубят и убивают. Сейчас уже заканчиваем — только разделаемся с домиком этим, и можно отбой трубить.

Валериан присмотрелся. Дальше, саженях в ста, улица поднималась круче, одновременно расширяясь, превращаясь в род площади. Замыкал ее длинный и высокий двухэтажный дом с хорошо различимой галереей, огибающей его по периметру верхнего этажа. Перед домом стояло оцепление. Точнее, лежало, сидело, хоронясь за углами, за развалинами заборов. Каждый солдат нашел себе укрытие, никто не хотел умирать, когда сражение уже выиграно и, в общем, окончено. Орудие, у которого стоял расчет, стояло ниже дома, так, чтобы не попадаться на прямой выстрел.

— Видишь ли, десятка два мошенников самых главных засели за стены и выходить не желают. Людей посылать — жалко. Пушку вот подтащили, но, пока орудие ждали, Алексей Александрович другое придумал. Отправили четырех пионеров, сбили глину, обнажили каркас, сложили костер из соломы. Теперь ждем, когда разгорится.

Над дальней стеной дома уже курился черный дымок. Пламени еще не было видно, но Мадатов легко мог представить, как жадно начнет хрустеть огонь деревянной основой здания. Прочие сакли аула сложены были из камня, эту же строили для знатной и видной фамилии. Теперь же богатство дома обернулась страшной угрозой его немногим защитникам.

Он так и не спустился на землю, остался в седле, оглядывал сверху Ермолова, Вельяминова, других офицеров, спокойно ждущих, пока запылает дом, пока свирепый жар выдавит наружу почерневших от дыма и горя людей. Умом он понимал, что командующий прав, не желая бросать под выстрелы победивших уже солдат. Но сердце его противилось. Он искал другое решение и не находил.

Ермолов заворочался беспокойно, словно почувствовал мысли своего генерала. Повернулся, оглядывая свиту, и поманил пальцем Новицкого: