– Не спросил – почему?

– Нет. Какая разница?

– Нет, ну, чем блюз-то не подходит? Я понимаю, там, кантри, диксиленд или какие-нибудь тирольские переливы, а блюз-то почему не подходит?

– Ну, если не может человек под блюз? Короче… Опять же встаю, ищу подходящий диск. Ставлю Леонарда Коэна. Леонард Коэн, думаю, идеально должен подойти – медленный, он даже не поет, а так, речитативом напевает…

– Ну да.

– Красивый такой голос, хрипловатый, интимный. Ну, то что надо, в общем…

– Коэн на такой случай – просто супер. Я всегда ставлю. Под Коэна трахаться первое дело.

– И я так думал.

– И что?

– Только я к ней – она вроде бы ничего…

– Ну вот!

– Целуемся, все такое, и вдруг отстраняется и говорит: «Слушай, он же про демократию поет! Ты не мог бы что-нибудь другое поставить, чтобы не про демократию, а про любовь?»

– Что, так и не пое…ся?

– Да ну тебя.

– Нет, меня это бесит, правда. Такие все эстетки! Свечи, шампанское, музыка… Меня же никто ни разу не спросил: хочу ли я под музыку? А меня, между прочим, музыка отвлекает…

– Правда?

– Буду я тебе врать!

– Может, тебе к урологу сходить? Вдруг это простатит или не дай бог аденома?..

– Чего? – вспыхивает. – При чем тут аденома? И что я ему скажу: доктор, у меня под музыку не встает?

– Может, это симптом!

– Глупости! Просто я десять лет, если помнишь, отучился в музыкальной школе. Не могу я музыку воспринимать как фон. Так что либо сексом заниматься, либо музыку слушать.

– Как все непросто…

– Да просто все на самом деле, нечего выпендриваться!

– А кто выпендривается?

– Ну, эта твоя Оля! Да все они!

– Ладно тебе, – успокаиваю – не на шутку, смотрю, разошелся.

– Нет, ну ты у нее спроси при случае: зачем ей музыка в постели? Так, ради интереса.

– Да я спрашивал…

– Да? – Поднимает брови. – И что?

– Ничего, говорит, помогает не отвлекаться на посторонние звуки.

– Что еще у вас там за звуки?

– Ну, диван, к примеру, может скрипеть…

– Большое дело! Купи новый.

– Или вся эта физиология… она же разными чмоками… хлюпами сопровождается…

– Господи, куда мы катимся, Илюха?..

Отворачивается, громко сопит. Изучаю его профиль – глаз колет щетина. Мне не удается так равномерно и быстро зарастать. Бреюсь в лучшем случае через день. А тут у человека столько тестостерона, аж, наружу прет… Насмотревшись в окно, взъерошив копну неопределенного цвета волос, вздыхает:

– Знаешь, что самое неприятное?

– Что?

– Я могу представить себе все свои будущие радости. Все… И от этого мне как-то грустно.

– Еще по одной? – предлагаю.

– Никаких противопоказаний. – Придвигает свою рюмку.

Бутылка текилы пуста – отошла первая ступень. Опустилась под стол, будто рухнула в бездну Тихого океана, и мы забыли о ней навсегда. Люди невероятно высокомерны и в той же степени эгоистичны. Они даже не задумываются о том, что в этот момент в точке падения могут проплывать киты или стая дельфинов… Людям наплевать. ЦУП радостно докладывает о том, что космический корабль выведен на околоземную орбиту, и никого не гнетет судьба китов и дельфинов… Никого! Вот о чем я хочу ему рассказать! Вот о чем мы еще не поговорили!

– Ученые из разных стран, – начинаю издалека, – давно ломают голову над тем, что заставляет морских млекопитающих выбрасываться на берег.

Перестает сопеть, смотрит на меня удивленно:

– И что их заставляет?

– По одной из версий, к этому приводит загрязнение воды в зоне, где они обитают, по другой – на китов так иногда влияют фазы луны и магнитные бури. А не так давно британские исследователи установили, что чаще всего морские животные совершают самоубийство после военных учений, так как их дезориентируют сигналы, посылаемые эхолотами кораблей.

– Эхолотами? – уточняет.

– Да.

– Я вот вспомнил, как-то читал, что если скорпиона обложить горящими углями, то он вонзит себе в спину жало и умрет от собственного яда. Не знаю, правда это или нет.

– Я тоже.

Кухню немного покачивает. Но в целом все системы работают нормально, экипаж чувствует себя хорошо.

– Доставай свою ростовскую!

– О! – восклицает, радостно отвинчивая пробку. – Вот, попробуй нашей-то! – Сцеживает бесцветную патриотическую жидкость в рюмки.

После текилы ростовская бьет по обонянию с изощренной жестокостью. На какое-то время лица наши становятся похожими на морды шарпеев. Все только лишь наметившиеся и лишь приноравливающиеся к нам морщины вдруг накидываются и в мгновение испещряют наши физиономии, пока ростовская опускается по пищеводу.

Алик крякает, занюхивает волосатой рукой проскочившие пятьдесят граммов:

– А? Ну как тебе родная?

– Охренительно! – выдавливаю.

– Знаешь, я в Одессе был только один раз. Давным-давно, еще мальчиком. В пубертатный период… – Переходит на доверительный шепот: – У меня тогда болели яички.

– И что? – удивляюсь.

– И все! Больше никаких воспоминаний об этом городе. Совсем никаких, понимаешь?

Странный человек…

– К чему ты это рассказал?

– Не знаю…

– Ну, давай за детство, что ли? – пытаюсь как-то восстановить логику развития диалога, наливаю.

– Ага… Помнишь, как мы с тобой в пионерский лагерь ездили?

– Да… Помню поезда. Я лежал на верхней полке, уткнувшись подбородком в подушку, смотрел в окно и ждал, когда начнется море… Мне ни разу не удавалось застать этот момент…

– Какой?

– Ну, когда оно начинается… Вроде только что не было никакого моря. Смотришь в окно – бац – середина моря. В какой момент оно началось – непонятно. И так всегда. Может быть, пока в туннеле едешь, оно начинается?

– Может, не знаю…

– Да, вы с Анькой всегда целовались, когда поезд в тоннель входил, в темноте…

– Да… А потом, когда из туннеля выехали, я на ней женился…

(Тут он передергивает хронологию событий. Между поцелуями в туннеле и женитьбой на Аньке был определенный временной отрезок – лет десять, наверное…) И ты год со мной не разговаривал.

– Полтора – если быть точным…

– Что, до сих пор простить не можешь?

– Что ты на Аньке женился? – Зачем я переспрашиваю – и так же понятно. – Не могу.

– Вот ты дурной! – нежно. – Это же хорошо, что она за меня вышла.

– Чего это хорошо? Назови хоть одну причину.

– Пожалуйста, – с готовностью. – Целых две. Во-первых, если бы она вышла за кого-то другого человека, то есть не за меня и не за тебя, было бы хуже.

– С чего это?

– Ну, я ж тебе не чужой, – улыбается наглой своей улыбочкой. – Это… до некоторой степени все равно что за тебя. А во-вторых, у тебя сейчас смотри как все хорошо. У тебя молодая, красивая Оля… А я, получается, на старухе женился. Аньке-то уже как нам с тобой!

– Аньке? – снова зачем-то переспрашиваю. – Ну да… Но все равно…

– Что все равно? Я с ней почти двадцать лет прожил… с твоей первой любовью! И это разные вещи, понимаешь, – туризм и эмиграция… Две большие разницы. Вот ты куришь, где хочешь.

– При чем тут?

– При том! Никто тебе не скажет: «Ты не мог бы здесь не курить?» А где мне курить? Может, в туалете? Или вот знаешь некоторые на лестничной площадке… Там еще к перилам прикручивают проволокой консервную банку и курят. Хорошо… Здороваются с соседями… Стоят там, в тапочках, в штанах таких спортивных с отвисшими коленками, и курят… Она мне: «А чем тебя не устраивает кухня в качестве места для курения?» Я что, живу в аэропорту? Или на вокзале? Почему я должен курить в специально отведенных местах? Это унизительно. Я у себя дома. Я у себя дома я могу курить, где хочу. Так?

– Так, – киваю.

– А она заявляет: «Между прочим, это еще и мой дом. Я хочу у себя дома дышать чистым, неотравленным воздухом. Почему ты лишил меня этого права?» Какого, блин, права? – кипятится. – Я говорю: «Ты что, зеленая? Хочешь бороться со мной за экологию?»