– Я работаю с одним человеком, который… занимался той же темой. Эти письма написаны им более двадцати лет назад. Он отдал их мне в надежде, что я сумею помочь ему в… настоящем положении, которое связано с… он изучает… то есть изучал…

– Понимаю, – холодно произнесла девушка.

Она встала и принялась подчеркнуто неторопливо собирать свои книги и складывать их в портфель. Стоя, она оказалась даже выше, чем мне представлялось: немного суховатая фигура с прямыми плечами.

– Почему вы интересуетесь Дракулой? – в отчаянии спросил я.

– Должна заметить, что вас это не касается, – отрезала она, отворачиваясь, – однако я собираюсь в те места, хотя еще не знаю когда.

– В Карпаты? – Разговор вдруг показался мне необычайно важным.

– Нет.

Последнее слово явно должно было положить конец разговору. И все же, словно против воли, и с таким презрением, что я не осмелился продолжать, он бросила мне:

– В Стамбул.

– Господи! – воскликнул отец, обращая взгляд к мерцающему небу.

Последняя ласточка, спеша в гнездо, пролетела над нами. Огни в городке поредели и тяжело стекали в долину.

– Нам завтра еще идти, а мы тут засиделись. Паломникам наверняка полагается ложиться рано. С закатом или что-нибудь в этом роде.

Я разминала ноги, одна ступня совсем затекла, и булыжник церковного дворика показался вдруг острым и неровным, особенно когда впереди маячила постель. Теперь всю дорогу до гостиницы ногу будет колоть иголками. Но во мне закипало негодование, сильнее, чем покалывание в отсиженной ноге: отец опять слишком скоро оборвал рассказ.

– Смотри, – сказал отец, показывая на склон над нами. – Там, я думаю, Сен-Матье.

Я проследила его жест и на половине тяжелого темного склона увидела маленький огонек. Ни одного огня не было вблизи него: как видно, никто не жил рядом. Единственная искорка в складке тяжелого занавеса, высоко наверху, но много ниже высочайших вершин – она повисла между городком и ночными небесами.

– Да, монастырь должен стоять как раз там, – снова заговорил отец. – И завтра нам предстоит настоящее восхождение, пусть даже и по дороге.

Мы спускались по безлунным улицам, и мне было грустно, как бывает всегда, когда спускаешься вниз с высот. Сворачивая за угол старой колокольни, я обернулась, чтобы унести с собой в памяти тот крошечный неподвижный огонек. Он горел над стеной дома, обвитой бугенвиллией. Я стояла, замерев, не сводя с него взгляда. И тут, всего на миг, огонек мигнул.

«14 декабря 1930 г. Тринити колледж, Оксфорд

Мой дорогой и злосчастный преемник!

Я должен возможно скорее завершить свой отчет, поскольку тебе придется извлечь из него жизненно необходимые сведения – необходимые, чтобы сохранить нам обоим жизнь – о, если бы! – и притом жизнь в добре и благодати. Не всякая жизнь есть жизнь, как учит нас горький опыт истории. Худшие деяния человечества способны пережить столетия, тысячелетия, сохраняясь в поколениях потомков, между тем как лучшие движения каждой отдельной личности могут угаснуть с окончанием ее жизненного срока.

Однако продолжим: путешествие из Англии в Грецию выдалось для меня как никогда благополучным. Директор критского музея встретил меня на причале и приглашал вернуться к концу лета на открытие минойской гробницы. К тому же в одном пансионе со мной остановились два американских античника, с которыми я много лет мечтал повстречаться. Они уговаривали меня претендовать на вакансию, только что открывшуюся в их университете, – как раз для сотрудника моего направления – и осыпали похвалами мои работы. Мне был открыт свободный доступ к интересовавшим меня коллекциям, в том числе и частным. Когда солнце, перевалив через полдень, начинало клониться к западу, музеи закрывались и городок погружался в сиесту, я сидел на чудесной террасе под виноградными лозами, перебирая свои заметки. Тогда-то мне и пришли в голову идеи нескольких новых работ, которыми можно заняться впоследствии. Подобная идиллия словно нашептывала забросить мрачную фантазию: погоню по следам странного слова "Drakulya". К тому же я оставил дома старинный том, опасаясь потерять его или повредить в дороге, и был свободен от его колдовского очарования. Однако что-то – быть может, свойственная историкам страсть к педантизму или просто охотничья страсть – толкнуло меня не отказываться от задуманного и провести несколько дней в Стамбуле. И теперь я должен рассказать тебе об удивительном происшествии в стамбульском архиве. Вероятно, это первое, но не последнее из описываемых мною событий, которые возбудят в тебе недоверие. Однако умоляю, дочитай до конца».

– Повинуясь его мольбе, я прочел каждое слово, – сказал отец. – Письмо еще раз поведало мне о леденящих кровь событиях в хранилище из сокровищницы султана Мехмеда – о найденных картах с пометками на трех языках, по-видимому, обозначающих место захоронения Влада Цепеша, о похищении карт зловещим чиновником и о двух крошечных колотых ранках на его шее.

Стиль Росси в пересказе тех событий отчасти утратил лаконизм и сдержанность, которыми отмечены были два предыдущих письма, строчки стали бледнее и пестрели мелкими ошибками, словно печатались в сильном волнении. И несмотря на собственную тревогу (а я читал ночью, в одиночестве, заперев двери квартиры и суеверно задернув шторы), я заметил, что почти теми же словами Росси излагал мне эти события памятным вечером. События четвертьвековой давности так глубоко въелись в его мозг, что, повествуя о них, он словно читал с листа.

Оставалось еще три письма, и я нетерпеливо развернул следующее:

«15 декабря 1930 г. Тринити-колледж, Оксфорд

Мой дорогой и злосчастный преемник!

С того момента, когда гнусный чиновник унес мои карты, удача оставила меня. Вернувшись в свой номер, я обнаружил, что хозяйка перенесла мои вещи в меньшую и довольно грязную комнатушку, поскольку в прежней обвалился с потолка кусок штукатурки. При этом пропала часть моих бумаг и исчезла пара любимых золотых запонок.

Сидя в своей новой конуре, я пытался по памяти воскресить записи истории Влада Дракулы – и карты, найденные в архиве. Вскоре я решил поехать в Грецию, чтобы возобновить изучение критских находок, поскольку времени у меня теперь было в избытке.

На Крит я возвращался морем, и плавание оказалось кошмаром: море было бурным и страшно качало. Горячий, сводящий с ума ветер, подобный печально известному французскому мистралю, беспрерывно дул с островов. Место в пансионе успели занять, и мне пришлось переселиться в жалкую, темную и душную комнатку. Американские коллеги отбыли, доброжелательный директор музея заболел, и никто, как видно, не помнил, чтобы меня приглашали на открытие гробницы. Я пытался закончить статью о Крите, однако напрасно искал вдохновения в предварительных заметках. Нервозность мою усиливали примитивные суеверия, которые проявлялись даже в разговорах с горожанами. Я не замечал этих суеверий в начале своей поездки, хотя в Греции они настолько распространены, что я не мог не натолкнуться на них раньше. Греки верят, что вампиром, или «вриколаком», может стать любой не похороненный покойник, а также труп, который не разлагается как обычно, не говоря уже о похороненных, по ошибке, заживо. В критских тавернах старики куда охотнее потчевали меня своими двунадесятью вампирскими байками, нежели отвечали на вопросы, где можно найти похожий на этот черепок или в каких местах их деды ныряли за добычей к останкам древних кораблекрушений. Однажды вечером какой-то незнакомец угостил меня местным напитком под остроумным названием «амнезия», после чего я проболел целый день.

Одним словом, все шло хуже некуда, пока я не добрался до Англии в сопровождении ужасающего промозглого урагана, от которого меня страшно укачало.

Я упоминаю эти обстоятельства на случай, если они как-то связаны с темой моего письма. По меньшей мере, они дадут тебе понять, в каком настроении я прибыл в Оксфорд. Я был измучен, подавлен и напуган. Отражение мое в зеркале выглядело бледным и осунувшимся. Если мне случалось порезаться при бритье, я каждый раз болезненно морщился, припоминая запекшиеся пятнышки крови на шее турецкого чиновника и все более сомневаясь в здравости собственного рассудка. Порой меня сводило с ума ощущение недостигнутой цели, какого то невыполненного намерения. Мне было одиноко, меня одолевали предчувствия – одним словом, нервы мои никогда еще не бывали в таком дурном состоянии.