– Кто сказал, что я нервничала и ушла раньше всех?

– Пырьев, Виктор, телеканал «Кондор», оператор. Знаете такого?

– Еще бы. Витек – мой друг…

– Вот-вот. Все вы такие друзья. Так почему вы ушли?

– Он плакал. Страшно было смотреть на это.

– Так-то на миллионерше жениться!

– А вы не плакали перед свадьбой?

– Нет. А вот когда разводились – плакал. Сын вырос, все разладилось, изменять друг другу стали. У нее любовник завелся, я назло ей тоже интрижку затеял. И даже скандалов не было, а просто тоска. А в суде сидел и вспоминал все наше «первое» – первые покупки, первые ремонты, первые поездки в отпуск. Мы с женой семнадцать лет прожили. Было много хорошего, было… А куда делось? Как и не было. Бесславно все закончилось. Пошло прахом. И сын – сам по себе, ни меня, ни мать знать не хочет.

            Дверь открылась, и вошел напарник Бусыгина. Сел за свой стол и снова принялся писать, словно выходил в коридор за вдохновением. Майор умолк. Я смотрела на его редкие волосы, на смуглое, словно обветренное, лицо, на полные губы, каждая из которых почему-то треснула посередине, на его толстый нос, и мне было очень печально.

И я догадалась, что он сейчас мне скажет. У всех мужчин, которые говорили мне это, было такое же жалкое, стеснительное, грустное выражение лица, как будто они и сами понимали, что начинать подобный разговор – болезненная и неловкая затея.

– Соня, – Бусыгин понизил голос до шепота, – может быть, мы увидимся в неофициальной обстановке?

            Ситуация была щекотливая. Предполагаемое свидание явно угрожало закончиться интимом. Такой вариант меня совсем не радовал, но ответить Бусыгину отказом и торчать пожизненно в списке подозреваемых тоже не хотелось.

            Вы знаете хоть одного мужчину, который не воспользовался бы щекотливой ситуацией? Я не встречала.

– Ок, Сергей Сергеевич, давайте, – согласилась я.

– Тогда я позвоню.

– Конечно.

            Снова мне хотелось куда-то идти пешком, в неизвестном направлении, но так долго, чтобы ветер выдул из головы все клочки протокола допроса. Не успела я выйти из здания милиции, как Бусыгин уже позвонил:

– Сонечка, как на счет завтрашнего вечера?

            Я снова согласилась.

            Человек должен просто уметь настроиться на счастье, потому счастье объективно и безусловно существует для каждого.

            На счастье, а не на пожилого, разведенного майора милиции.

            Но я пыталась настроиться на майора. У меня была задача-минимум.

            Да… Витек Пырьев. Самый активный из заговорщиков. Не он ли предлагал мне расстроить свадьбу любым способом? Как-то слишком быстро он назначил меня самой нервной истеричкой уходящего года. Вломить бы ему чем-то тяжелым.

6. ИРИНА

            У моего дома в машине ждала Ирина.

– Я уже к тебе поднималась, и стучала, и по улице гуляла. Представь, мобильный на работе забыла – позвонить не могу, хожу и жду.

– А ты зачем вообще? Так неожиданно.

– Меня сегодня Бусыгин вызывал, – сказала Ирина. – Мы раньше с ним по разным делам пересекались, а теперь он смотрит на меня, как на буйно помешанную. Так неприятно.

            Она вошла за мной в квартиру. Не снимая плаща, прислонилась к батарее.

– Холодно. Я такая мерзлячка, дома все обогреватели гудят на полную мощность.

– И что он?

– Резко изменил мнение обо мне. Не знал, говорит, Ирина Владиславовна, что вы тоже в этой секте состоите. И мой Женька сразу напрягся – не хватало, мол, чтобы моих сотрудников как соучастников вызывали. Это конторе не на пользу. Нужно же было кому-то эту дуру Аванесову хлопнуть! Хотя, правильно, конечно. И Бусыгин прессует – веришь? Меня, опытного юриста, с образованием, с опытом, пытается вписать в схему…

– Может… это… домогается чего? – спросила я о своем.

– Кто? Бусыгин? Ты его видела? Он же не по этим делам.

            Ирина расстегнула плащ и осталась пить чай.

– И, понимаешь, на первый план грязь лезет, эти разбирательства, а все светлое скрывается в тень…

            Уже не получалось не говорить о следствии, не обсуждать, не делиться. Все оказались втянуты.

– С Женькой напряжно все… напряжно. Нельзя мне с ним рвать, мы с ним уже пять лет так. Уже и жена его глаза на все закрыла, у них же двое детей, маленькие еще, десяти и двенадцати лет девочки. И у меня уже так болело, что я не смогу заново в новый роман встревать. Устала я от этого. А у нас с ним прочный бизнес, прочный…

– Может, коньяку?

– Давай.

            Стало немного теплее. И как обычно от теплоты – жалко Ирину, жалко Женькину жену, жалко себя…

– А ты как с Горчаковым познакомилась? – спросила я Ирину.

– Да, было одно дело. Мэр продал монастырские земли за городом, и вокруг монастыря стали расти виллы, все ближе и ближе. Монахам судиться не с руки вроде, да еще и с городским головой, но если смириться – ничего не останется, ни клочка земли. Обратились в наше бюро, я к ним выехала, стали бумаги разбирать, всю историю монастыря подняли – чуть ли не со времен татаро-монгольского ига. Потом в церковь зашла – уже на обратном пути – свечку поставить. И встретила Ивана. То есть, как встретила… Я за день так устала, в глазах от бумаг рябило, в церкви освещение рассеянное, и мне Горчаков почему-то в белых одеждах показался, светлым таким силуэтом. А он просто в джинсах белых был и майке, а ветровку на плечи накинул – ничего, конечно, по ветру не развевалось и не трепетало. Иконы там разглядывал. А я подошла и перед ним застыла. Он обернулся. Не знаю, что у меня в глазах было, но он даже испугался.

– Вам плохо? На воздух?

            Вывел меня из церкви, усадил на крыльцо, закурил, сел рядом. И наваждение прошло, понятное дело.

– Я адвокат, – говорю. – Буду интересы церкви в суде представлять.

– А я художник, – говорит он. – Значит, все нормально.

            Я до этого его не знала и ни одной картины его не видела. А потом, когда увидела, все повторилось – какое-то сияние, тепло, он. Хотя просто пейзаж был нарисован: река, закат и монастырь вдали – на той земле, которую мы у мэра отвоевали.

            И дальше жизнь идет: Женька сделал меня компаньоном, ввел в состав совета директоров, стали встречаться, летом на Кипр слетала отдохнуть, но все это имеет смысл, только если он есть. Если его нет, это все не имеет смысла. Нет тепла. И когда Бусыгин сказал, что все это – фанатизм, секта для духовно-нуждающихся, психически-неустойчивых, зависимых и слабых людей, мне его убить хотелось. Не спорить, не переубеждать, а убить…

– Мне он то же самое сказал, с той только разницей, что я нервничала больше всех перед его свадьбой…

            Ирина кивнула.

– Все нервничали. Все ревновали. Все боялись за него. Но, думаю, только у Стаса хватило бы денег заказать Аванесову. Правда, Бусыгину я этого не сказала.

– Стас же банкрот.

            Ира хмыкнула.

– Банкрот? Кредитов нахватал, а теперь банкрот? Знаю я, сколько это банкротство ему стоило! И подумай сама: мы его меньше всех знаем. Откуда он прибился? А шальной ведь малый – несдержанный, резкий, вроде и душа нараспашку, а на всех – камень за пазухой.

– Я не замечала…

– И везде ловко выкручивается, – продолжала Ирина, – сухим из воды выходит. У него же строительная компания была, он ее продать успел, а кредиты и не подумал возвращать. И теперь неизвестно, чем занимается.

            Ирина говорила убежденно. Может, с таким же энтузиазмом она выступала в суде, будучи уверенной в собственной правоте и хорошем гонораре.

– Ну, милиция разберется.

– Кто? Милиция? Не смеши меня! На них Аванесов давит, а они пыжатся и всех остальных прессуют. Но если человек упрется – ничего они не вытащат, а мы все немного недоговариваем, и прямых улик ни против кого нет. Так что будет еще один глухарь Бусыгину, я уверена.