Сержант Боб дал ей хороший совет: укрыться в Опере и не метаться туда-сюда из-за того, что там Джек. Теперь Элиза быстро шла через вестибюль, стараясь не смотреть на своё отражение в зеркалах. Шпильки, которые держали её причёску под каштановым париком, либо выпали, либо перекосились, так что кололи кожу и тянули волосы. Элиза на бегу выдернула их и бросила на пол, потом собрала волосы и завязала в узел. Музыка звала: странные звуки в такую ночь. Они означали порядок и красоту, два качества, которых Лондону недоставало всегда, а сегодня особенно. Элиза спешила на зов инструментов, оскальзываясь на тоненькой дорожке из капель крови, оставленной скорее всего де Жексом. Кое-где кровавый след был уже размазан подошвами башмаков: Джек преследовал де Жекса. Итак, если Элиза хотела посмотреть, как они рубятся, она знала, куда идти. Однако сильнее манила музыка: скрипки и виолончели, современные инструменты, способные заполнить звуками целую оперу, какой бы плохой ни была акустика. Через огромную золочёную дверь Элиза попала в полутёмное фойе, пропахшее королевским эликсиром мистера Олкрофта для причёсок и париков, а оттуда — в зрительный зал.

Он имел в длину шестьдесят футов; пятьдесят футов отделяли Элизу от оркестровой ямы, в которой седовласый джентльмен, стоя спиной к ней, поднимал и опускал жезл в такт музыке. Концентрические дуги зрительных рядов тянулись от стены до стены. Это походило на греческий амфитеатр, только под крышей и без греков. Элиза двинулась по центральному проходу к человеку с жезлом. Боб посоветовал ей не удаляться от выхода на случай, если толпа подожжёт здание. Однако музыканты не подозревали об опасности; их следовало предупредить. Разумнее всего было бы заорать из дальнего конца зала, но театральный этикет почему-то взял верх над уличным инстинктом. Элиза не хотела шуметь. К тому времени, как она добралась до ограждения оркестровой ямы, зазвучала кода; дирижёр всё энергичнее двигал жезлом вверх-вниз и даже, стараясь призвать музыкантов к порядку, на каждом такте ударял им в пол.

— Герр Гендель, — начала Элиза, узнав дирижёра, — простите меня…

Её перебил голос со сцены, невероятно громкий. То был сэр Эпикур Маммон, разодётый по последней моде, и обращался он к своему жуликоватому приспешнику, Серли:

(указывая на фасад роскошного особняка)

Элиза на миг съёжилась — опять сказалась театральная привычка. Когда она вновь заглянула в оркестровую яму, то увидела, что Георг Фридрих Гендель смотрит на неё несколько оторопело. Уверившись наконец, что перед ним и впрямь герцогиня Аркашон-Йглмская, хоть и в состоянии растрёпанности, граничащим с неглиже, о котором большинство джентльменов могло только мечтать, он отвесил учтивый придворный поклон, используя дирижёрский жезл в качестве противовеса.

— Простите, я не знала, что это репетиция с актёрами! — воскликнула она.

За спиной у сэра Эпикура Маммона и Серли плотник, стоя на коленях, прибивал к сцене какую-то деталь декораций, а сбоку художник малевал на заднике небо. Маммон, глядя на Элизу, сделал страшное лицо. Она виновато прикрыла рукой рот.

— Сударыня! — вскричал Гендель, от неожиданности переходя на немецкий. — Что привело вас сюда?

— Я весь металл здесь в доме превращу, — твёрдо продолжал Маммон, — сегодня ночью в золото, а завтра чуть свет за оловом и за свинцом к лудильщикам я слуг своих направлю и нарочного в Лотбери пошлю за медью.

— Медь вы тоже перельёте? — в притворном изумлении спросил Серли, исхитрившись одновременно подмигнуть Элизе. Маммон мог на неё досадовать, но Серли знал толк в хорошеньких женщинах.

— Да! — отвечал сэр Эпикур Маммон. — Девоншир и Корнуэлл скупив, я превращу их в Индии! Ну как? Потрясены?

— Нисколько! — парировал Серли, впрочем, слегка скомкав реплику. Во-первых, его отвлекала Элиза; во-вторых, всё труднее было не замечать грубый шум справа от сцены: выкрики, сопение, звон стали о сталь. Даже музыканты, которых в первый миг зачаровало явление герцогини, начали оборачиваться.

Сцена Итальянской оперы была необычайно глубокой, на радость любителям пышных декораций, на горе тем, кто хочет слышать слова. Сзади огромный холст изображал идеализированную Голден-сквер, тающую в туманной дымке; в довершение иллюзии чуть ближе к зрителям установили фанерные силуэты домов. Тут из-за кулис выскочил израненный, окровавленный человек; казалось, великан тридцати футов ростом рыщет по Голден-сквер, вынюхивая человечий дух и заливая кровью траву. Мгновение спустя лопнула самая ткань мироздания: булатный клинок разрезал по дуге натянутое полотно задника. В прореху небес выпрыгнул Джек Шафто, и на Голден-сквер начался бой великанов.

Джеков клинок мог рассечь тело, как дыню, но был тяжёл и неповоротлив. Шпагой нельзя рубить, но можно проткнуть человека в пяти местах раньше, чем тот скажет: «Ой». Джек выписывал саблей восьмёрки в пространстве, отделяющем его от де Жекса, не подпуская того на расстояние смертельного выпада. Де Жекс уходил из-под ударов, хотя, судя по многочисленным порезам на руках, от некоторых еле-еле. Он не сводил глаз с Джека, ожидая неверного движения, которое откроет брешь в защите.

Эпикур Маммон и Серли уступили середину сцены дуэлянтам, а сами стояли теперь по краям просцениума — позабытые актёры на эпизодические роли. Плотник и художник разрывались между страхом перед клинками и желанием отомстить за урон, нанесённый их работе Джеком и де Жексом соответственно. Сейчас уже было видно, что у обоих противников есть не только тактика, но и стратегия. Де Жекс ждал, когда Джек выдохнется, что должно было произойти скоро. Джек теснил де Жекса к краю сцены, где тот либо даст изрубить себя в куски, либо вынужден будет спрыгнуть в оркестровую яму. Музыканты, разгадав его намерения, пришли в движение: скрипки и деревянные духовые сбились в самом дальнем от де Жекса углу ямы и через дверь, рядом с которой стояла Элиза, струйкой просачивались в зрительный зал. Виолончелисты и контрабасисты не могли решить, спасаться самим или спасать инструменты. Гендель негодовал: «Назад! Вам заплачено за пять актов, не за два!» Однако башмаки де Жекса были уже на краю сцены, его кровь капала на литавры со звуком далёкой канонады, оркестровая яма почти опустела. Гендель схватил было удирающего виолончелиста и оказался с виолончелью в руках. Элиза вбежала в яму, когда виолончелист оттуда выбегал. В страхе, что Гендель не осознаёт опасности, она метнулась к нему, забрала виолончель и поставила её на пол, держа за гриф.

— Давайте выбираться отсюда. — Элиза попыталась взять композитора за плечо, однако схватила лишь воздух: Гендель уже бежал к литаврам. — Предоставим этих двух крайне опасных людей…

И тут в одно мгновение всё изменилось. Джек загнал де Жекса на край сцены и уже занёс саблю для смертельного удара, но в тот же самый миг художник подскочил и выплеснул Джеку в лицо ведро белой краски.

Наступило короткое затишье. Затем де Жекс сменил позицию: он готовился спрыгнуть в секцию ударных, теперь же ему надо было сделать выпад Джеку в сердце. Он почти изготовился, когда Гендель, стоящий под ним в яме, выбросил жезл вверх, перехватил двумя руками и, размахнувшись, как косарь, саданул иезуита по щиколотке. Удар был так силён, что скользкий от крови башмак сорвался в пустоту. За ним последовал и де Жекс. Он рухнул в литавру. Правые рука и нога пробили кожу огромного медного котла. Левые дёргались над ободом, как клешни омара, который не хочет, чтобы его сварили.