– Пока нет.

– Тогда и спрашивать не о чем.

– Логично.

            Она ушла к себе и хлопнула дверью. Мих догладил. Выбрал галстук. Из щели под ее дверью просачивался едкий запах сердечных капель. Не успокаивающий, а раздражающий запах.

            Если бы ее сын был юристом, у нее не было таких тревог. Они обсуждали бы за ужином дело Фитюка и были бы счастливы, придя к консенсусу. Они ездили бы утром на работу в один офис – в одной машине. Она передала бы ему весь свой опыт, всю клиентуру, все связи. Мих знал, что подвел свою мать еще тогда, когда решил посвятить себя оказанию психологической помощи незнакомым людям.

            Он лег. Потом снова поднялся и проверил, выключил ли утюг. Каплями пахло еще сильнее.

13. МАТЕРИАЛ ДЛЯ СТАТЬИ. ИСТОРИЯ МАШИ

            После того ремонта я отца и похоронила. Чисто в доме было, аккуратно. Все, кто пришел на похороны, руками всплескивали.

– Умница, Маша. А такая девчонка была непутевая.

            А на Новый год я с Сережкой познакомилась. Пригласили девчонки в компанию отмечать, и Сережка там был – братишка Веркин, на два года меня младше. И, видно, понравилась я ему, сначала просто домой провожал по вечерам, потом в гости напросился да и остался.

            Потом мать его прибежала ко мне ругаться.

– Ты, дура старая, на мальчика моего навязалась! У него девушка есть, из армии его ждала. А ты ребенка чужого хочешь на него повесить?

– Нет, – говорю, – ребенка. Умер. Давно.

            Она повеселела.

– Ну, хоть ребенка нет.

            Так мы и стали жить с Сережкой. Он на шахте работал, хорошо тогда зарабатывал. Мы шкаф новый купили, стулья, одежду зимнюю, много всего. Посуду даже, тарелки. И так радостно было все это покупать – как будто мы что-то совсем-совсем новое строим, что-то такое делаем, чего до нас никто никогда не делал. Запыхавшись по магазинам бегали, полные сумки всякой всячины домой тащили.

            Потом забеременела я. Сначала обрадовалась, а потом подумала: «Еще и не обустроились толком, не обжились вдвоем, не съездили никуда отдохнуть, для себя не пожили…» Даже пожалела себя за то, что с Колькой ничего хорошего не видела, и теперь не успела. Сказала Сережке, и он тоже насупился: вроде бы и рад, и рано как-то, столько всего еще хотели сделать вдвоем, без ребенка. И пока думали, мы этого ребенка уже вычеркнули из наших планов, а наутро я в больницу пошла – на аборт. Приличную сумму заплатила, и никаких показаний не было, что могут быть осложнения. Но я потом еще месяц в гинекологии пролежала – и кровь переливали, и капельницы ставили, и уколы делали. Вышла – худая, серая, на ногах не могла стоять. На работу не было сил вернуться, тяжести таскать. И еще сказали, что детей у меня больше не будет.

            Вот так мы с ним отложили все на «потом», но есть такая сила, думаю, которая за нас решает. Сережка подбадривал меня, как мог. Мол, не страшно, будем жить друг для друга. Но все, что мы строили, все, что мы покупали, – мы же все это только для ребенка делали, чтобы ему уютно было, чтобы он из этих тарелок ел, на этих стульях сидел. Чтобы он прожил свою жизнь лучше, чем мы свою прожили. А иначе – и наши жизни не нужны, и все, что мы перенесли, – все напрасно.

            Я ни о чем думать не могла. Рыдала только. Не понимала, как я могла сама от своего ребенка отказаться. Мать моя и то до такого не додумалась.

            Вот тогда я и решила впервые – отравиться. О Сережке вообще не вспоминала, как будто его и не было. Да и зачем он, если не отговорил меня тогда и теперь ничем помочь не может?

            И стала я думать, как бы мне отравиться, чтобы наверняка. Не о том, больно или не больно будет, а просто – чтобы точно умереть. Чтобы точно. И мне как шептал кто-то на ухо, что уксус надо выпить – много, бутылку или две. И тогда сгорит все внутри.

            Поднялась я и стала уксус искать, а его – совсем на донышке. Оглядываюсь, а в дверях Сережка стоит, глаза от слез мокрые.

– Что ты делаешь Маша?

            У меня бутылка из рук выпала, разбилась, уксус растекся, воняет. А Сережка схватил меня в охапку и давай целовать.

– Я так рад, что ты с постели поднялась! Не надо пока ничего готовить… Я так рад! Теперь все хорошо будет, все хорошо. Ты выздоравливай только. Я так люблю тебя. Я сам буду готовить. Ты голодна? Чего ты хочешь? Я все сделаю.

            И я тоже плачу, обнимаю его, а колени дрожат – будто на тот свет сходила и вернулась. Так и вспомнила, что не одна я осталась, а с ним. А вдвоем все пережить можно. Мы очень тихо все это переживали. Ни матери его, ни Верке ничего не рассказывали, чтобы не проклинали они меня за глаза. Я поправилась немного, на работу снова пошла.

            С Сережкой мы никогда не ссорились. Если я начну вдруг спорить, он сведет все к шутке, как и не было никакого спора. Скажет только:

– Ух, упрямая у меня Маша!

            Потом я сама вижу, что он прав был, а я так – сдуру уступить не хотела. Иду к нему, прощения прошу, а он только смеется.

            Любил меня Сережка. Говорят, ни в чем нельзя быть уверенным, но я уверена, что любил. И за мать меня любил, и за отца, и за первого мужа, и за Танюшку, и за нашего ребенка, от которого я избавилась. За всех любил меня этот мальчик, за всех прощал. И перед своей матерью меня отстоял, и перед Веркой, и перед доброжелателями, которые шептали, что с разведенкой старше себя связался.

            Поженились мы – не для себя, а от людей больше. Скопили денег на свадьбу – отметили, как положено. И платье у меня было белое, настоящее. Летом даже отдыхать на море поехали. Не в Крым, правда. Я объяснила ему, почему в Крым не хочу, он меня понял, не посмеялся. На Азов поехали, я ведь на море ни разу не была. Но мне и не понравилось. Просто вода. А вокруг ничего интересного, природа самая обычная, люди мелочные, жадные, все дорого, как и вообще на курортах. Вернулись – не загоревшие, а уставшие какие-то.

            И опять его мать донимать стала:

– Вам бы ребеночка теперь. Внучат мне уже хочется. Да и что за семья без ребенка?

            Мы киваем, а сами не знаем, куда глаза от нее спрятать. И снова я реву по полночи. Как ни крути, а ведь это я виновата, что детей у Сережки не будет.

И стало мне казаться, что мать его подговаривает меня бросить, что он уже и решился, просто не знает, как со мной развязаться. Молчу, а он добиться не может, что со мной происходит.

– Хочешь, я скажу ей, чтобы она никогда к нам не приходила? – спрашивает у меня. – Я скажу.

            Но я тогда сама пошла к его матери и все рассказала. Говорю:

– Это я виновата. Я. А Сережа тут ни при чем – не пилите вы его. Со мной не будет у него детей. Никогда со мной не будет.

            И она заплакала чего-то, обняла меня.

– Да Бог с тобой, Маша. Не будет – и не надо. Я же вижу, как ты Сережку любишь. А детей вон Верка нарожает – на всех хватит…

            Так мы с ней и помирились. Как будто долго-долго все плакали и вдруг перестали. Тихо-тихо сделалось. Спокойно-спокойно. Друзья Сережкины к нам стали приходить. Не пьяницы, хорошие ребята, еще школьные его товарищи. Такие вечера были – с гитарой. У меня и в детстве во дворе таких не было, меня же всегда колотили мальчишки, а потом, сколько себя помню, работала, уставала, с ног валилась. А тогда хорошие у нас с ним вечера были. Лучше, чем просто семейные.

14. «МОЗАИКА»

            Рады психологу в «Мозаике» не были. Не то что с транспарантами не встречали, а вообще внимания не обратили. Только офис-менеджер кивнула.

– Да-да. Меня предупредили, что вы придете. Обождите пока в…

            Она махнула рукой в сторону открытой двери, за которой виднелись два кресла и низкий журнальный столик.