Секунду я ощущал его внутренний порыв. Мальчик, отзывающийся на воодушевляющие речи. Я чувствовал то же, что, наверное, чувствовал мэр, давая волю красноречию, когда продавал что-то.

— Используй свой дар во славу Господню. Оказывай анонимную помощь, когда станешь знаменитым. Приноси людям радость и надежду, и пусть они не знают, откуда пришло к ним счастье. Это может стать твоей судьбой. Прими это, как знамение: ты должен посвятить жизнь творению добра. Теперь это — между тобой и Богом.

Мы немного подождали, прежде чем позвать Эрла и Хелен.

Эрл замер у дверей тяжелой массивной тенью. Хелен вошла, тихо плача.

— Кайл вырос честным и порядочным. Я хочу, чтобы вы это знали. Его сбили с пути!

Она подошла к Кайлу. Я догадался, что перед моим приходом она поносила Черил Карпентер, винила девушку за то, что та совратила Кайла. Вот как она готовила себя к сокрытию случившегося. Ее сын не был виноват. Причиной несчастья была Черил.

Так оно и продолжалось. Каждый из нас находил свой способ помешать Кайлу открыто признать, что произошло. Мы твердили себе, что на кон поставлено слишком много. Кайл Джонсон не понимал обычаи суетного мира: тебе выпадает шанс обрести успех, но потом этот шанс улетучится.

Но разумеется, это были наши доводы, а не Кайла; последствия же нашего решения в этот вечер предстояло встретить ему, путь назад оказался закрыт. Это было ясно с первого вечера.

Перед уходом я сказал:

— Не думаю, что кто-то виноват. Такие несчастные случаи происходят сами собой.

И хотя Хелен кивнула, ее убеждения не позволяли ей усомниться в том, что жизнь управляется высшей властью, что ее Бог был карающим Богом. Она сказала сурово:

— Мы покорствуем Творцу. Мы выполняем Его повеления.

Я уехал с джонсоновским кроликом, вопреки всем моим протестам. Он сопел сквозь просверленные для дыхания дырки в деревянном ящике на сиденье рядом со мной. Я остановился у обочины и вылез.

Я опрокинул ящик, и кролик нерешительно задвигался, царапая деревянную стенку, прежде чем выпрыгнуть наружу. Но он не запрыгал прочь, а остался тут же, обнюхивая край дороги. Дождь лил вовсю, и кролик, казалось, не мог решить, действительно ли свобода была тем, чего он жаждал более всего, или то, что пряталось в почерневших полях с гниющими стеблями кукурузы, могло оказаться много хуже, чем неволя в клетке.

Эйфория разговора с Кайлом рассеялась, и на меня навалилась усталость. Я начал сомневаться, действительно ли убедил его хоть в чем-то. Но если я и достучался до Кайла, то все равно не знал, какая вина точит Черил Карпентер. Все это вызывало у меня дурные предчувствия. Где-то я прочел, что двое способны сохранить секрет только в том случае, если один из них мертв.

Я был еще в форме, когда остановился у бара «Пять углов», и скрыл мундир под тяжелым зимним пальто. Отделанный темными деревянными панелями бар был почти пуст. Я заказал пива и сидел в одиночестве, барабаня пальцами по стойке, глядя на подсвеченный янтарь пива на стене. Потом посмотрел на часы.

Мне хотелось позвонить шефу, проверить, знает ли он о других пассажирах в пикапе. Я собирался оставить этот вопрос открытым — пусть сам решает. Все складывалось не так, как мы предполагали. Надо бы дать ему возможность позвонить мэру. Я чувствовал себя не совсем ловко, словно подсиживал шефа, метя на должность, которую он припас для своего зятя. Я хотел хотя бы поговорить с ним, уловить, что он чувствует теперь, когда рядом с нами нет мэра. Мне было достаточно сказать, что имеются свидетели, по крайней мере — Черил, и это предоставляет нам всем выход. Я подумал, что стоит мне сказать это шефу, как он позвонит мэру и попробует взять назад наше согласие затушевать случившееся. Позвонить мэру было в интересах шефа, а меня избавляло от необходимости взять назад свое слово.

Но по какой-то причине шефу я не позвонил. И сосредоточился на ощущении, что значит стать шефом, получить прибавку к жалованью, избавиться от долгов. Я выпил пива и заказал виски. А потом повторил заказ.

По дороге домой я сделал крюк и проехал мимо дома жены, чего делать никак не следовало. Но мне было нужно отвлечься. Дом у нее трехэтажный, белый, с плоским фасадом и стоит у самой дороги. Окна преувеличенно большие, без занавесей. Там горел свет, и дом напоминал театральный задник. Мне было трудно представить, что она живет там с моим сыном.

Сет Хансен, новый муж моей жены, был ревностным христианином, продавал страховые полисы и оказывал помощь общине амишей, торгуя через каталоги их мебельными изделиями; конечно, амиши ненавидят современный мир, но почему-то деньги современного мира им требуются. Сет, кроме того, водил их микроавтобус, поскольку амиши, хотя и были не прочь воспользоваться современными транспортными средствами, управлять ими сами не желали. Посмотреть на них в этом микроавтобусе стоило того: передвижная выставка огородных пугал.

Я так толком в Сете и не разобрался, не понял, почему Джанин выбрала именно его, хотя в конечном счете все, разумеется, сводилось к деньгам. Другого объяснения просто не было. Сет прихрамывал и обзавелся брюшком, а уж одевался… Он носил просторные костюмы середины семидесятых, безнадежно устаревшего фасона, и черные начищенные сапоги. Таких голыми руками не возьмешь. Когда я наконец увидел его на предварительном слушании о разводе, между нами не оказалось никаких точек для сравнения, о зависти или мужской браваде не могло быть и речи. Сет явился в шнурковом галстуке, прославленном полковником Сандерсом. [4]И смахивал на чьего-то благодушного стареющего дядюшку с туго набитым кошельком. Однако в люди он выбился сам, заведя фирму по обработке посевов с воздуха, и нажил состояние, посыпая поля пестицидами. Сет разменял пятьдесят три года и был на пятнадцать лет старше меня.

Думается, союз Джанин с Сетом являл пример несовместимости такого рода, с какими я не способен примириться. Господи Боже мой, мы пережили сексуальную революцию, подражали позам в «Радостях секса», отыскивали эрогенные зоны, изобретали всякие фокусы, которые, по нашему убеждению, должны были поднять наши отношения на иной уровень. Она хотела всего этого: стонов желания, изматывающего секса, и вот как мы закончили. Я нахожусь в состоянии почти полного воздержания, а Джанин попятилась вот в это сумеречное существование между девятнадцатым и двадцатым веками.

Но наш сын был ребенком конца двадцатого века, ребенком под врачебным надзором по поводу ночного недержания мочи, дислексии и гиперактивности. Будь я чуть пьянее, я бы нанес им визит, чтобы спасти сына от его так называемого комплекса неполноценности.

Вернувшись к себе, я выпустил Макса из подвала. Позвонил Лойс и извинился. Лойс зафырчала:

— Не беспокойся. Я давным-давно махнула рукой на мужчин. Так что тебе понадобилось?

— Никак не мог вырваться.

У меня возникло ощущение, будто я увяз в антимыльной опере, если такие существуют.

— Где то место, где у них нет телефонов?

На заднем плане заверещал Пит. Я услышал стук его клетки. Лойс сказала резко:

— Не рви это, Пит, не надо! Пит гадкий мальчик.

Я снова услышал верещание и стук клетки.

Обычно Лойс накрывает его клетку темной материей, чтобы создать ночь. Жизнь для Пита была одним нескончаемым днем, поскольку его внутренние часы были целиком настроены на солнечный свет. Это сказала мне Лойс. Жизнь в неволе без восходов и закатов, никаких нюансов.

Я услышал, что Лойс запела вещицу Коула Портера, которую любил наигрывать ее муж. Он и Пита научил кусочку из этой песни. Лойс повторяла припев: «На вершину славы ты бы влезла, не спеша, но есть одна помеха: ты слишком хороша!»

Пит пропел: «Ты слишком хороша!»

Угомонив Пита, Лойс сказала: