Он начал быстро одеваться. Когда старик вышел в кухню, соседская жена уже испарилась.

— Лентяйка, болтушка и дурочка, — возмущался старик, — бродит по соседям и сбивает людей с толку. «Одевайся в лучшее платье, Сесиль, и поторопись!» Ее мужу следует выпороть лентяйку!

Он взглянул на дочь, занятую готовкой.

— Ты никуда не пойдешь! Слышишь? У тебя полно дел. Он помолчал, потому что в голову ему пришла ужасная догадка.

— Ты готовишь пирог и положила в него яйцо?

— Да, отец, ты прав. Мой Проспер любит пироги, я готовлю пирог ему к ужину. Если хочешь знать, то я положила в пирог два яйца!

— Дура! — завопил старик. — Неужели тебе не ясно — все, что у меня есть, потом перейдет к тебе? Гусыня несчастная, ты сама крадешь у себя деньги из кармана, когда кладешь яйца в тесто!

Дочь тихонько захихикала.

— Отец, я взяла яйца из куриного гнезда!

— Господи, ну что мне с вами делать? — продолжал орать старик, потрясая над головой руками. — Моя дочь сорит деньгами. После моей смерти мое ремесло достанется ее мужу, но у него корявые руки. А тут еще мальчишка, который и пальцем не пошевелит, чтобы помочь мне получить клочок земли!

На морщинистом лице полыхали яростью неприятные маленькие глазки. Но, казалось, дочь его не испугалась. Старик натянул на себя сюртук, который когда-то был сшит из хорошего материала, но сейчас пошел по швам, и под мышками у него расплылись желтые потеки от пота. Сюртук был помят, точно его корова жевала. Панталоны на тощих ногах были шерстяными, хотя на улице стояла жуткая жара. Они собирались неряшливыми складками на ногах. Старик не забыл надеть новую дорогую шляпу из зеленого фетра. Ее широкие поля были завернуты вверх, образуя треугольник по последнему фасону. Все вместе выглядело странным и напоминало перья страуса, торчащие из гусиного хвоста.

Сесиль захохотала, и в глазах старика выступили слезы жалости к себе.

— Моя дочь смеется надо мной, — прохрипел он. — Когда-то я был почти гением, а сейчас надо мной все насмехаются! Конечно, я постарел. После того как всю жизнь я строил хижины и паршивые пристройки, сейчас я, конечно, не смогу воздвигнуть собор. Я не могу проектировать стройные колонны, если в течение сорока лет я строил туалеты для важных дам и старался сделать так, чтобы их жирные белые задницы не получили занозы, сидя на стульчиках!

Из центральной балки в потолке торчал медный крюк, который использовался для взвешивания. Старик впал в отчаяние и начал пристально на него глядеть.

— Я никому не нужен, — хрипло прошептал он. — Они решили от меня избавиться. Им нужны мои деньги и мое дело. Я слышу голоса, они призывают меня свести счеты с ненужной жизнью. Лучше уж повеситься, тогда… они еще обо мне пожалеют, — старик грустно покачал головой. — Они не понимают, как много от меня зависит. Они обо всем пожалеют. Но… будет слишком поздно!

— Убирайся, — заметила дочь, — мне надоело, что ты постоянно грозишь нам повеситься!

Пока продолжалась эта сцена, позади дома наступила тишина, хотя Филипп должен был выполнять домашнюю работу. Старик Киркинхед обратил на тишину внимание и сразу понял, что это значит.

— Он ушел! — закричал старик. — Он слышал, что сказала эта баба и побежал в замок.

Он выскочил из дома, продолжая кричать:

— Вернись назад, лентяй. Возвращайся, или я выпорю тебя! Если даже мальчик слышал слова хозяина, он не обратил на них внимания. Когда он услышал о Д'Ибервилле, то сразу подумал: «Он скоро тут будет! Наконец он возвращается домой, и я его увижу!»

Никто не смог бы задержать мальчика. Если герой Новой Франции возвращается домой, его должны приветствовать толпы народа!

Он бежал мимо деревьев, и его мучил страх, что он опоздает и не сможет увидеть прибытие великого человека. «Хозяин страшно разозлится, — подумал мальчик. — Наплевать! Мне все равно, что он со мной сделает. Я должен увидеть господина Пьера».

Он шел под прикрытием деревьев: мальчик не стал идти прямо по дороге, ведущей вдоль реки. Все люди Новой Франции проявляли сызмала инстинкт осторожности. Смелые действия прежнего губернатора графа де Фронтенака научили кое-чему ирокезов, и несколько лет север страны не страдал от их набегов. Но ирокезы оставались хитрыми и смелыми врагами, и канадцам не верилось, что они в последний раз слышали их резкие призывные клики, при звуке которых по спине бежали мурашки. С этими воинственными криками индейские воины начинали битву.

Пока мальчик пробирался сквозь деревья, в тени которых, казалось, плавилась жара, он вспомнил, как в последний раз видел господина Д'Ибервилля. Это было три года назад и в такой же жаркий день, как сегодня. Несколько членов семейства ле Мойн сопровождали Пьера во время похода, когда он шел к Гудзонову заливу. Все жители Лонгея пришли его проводить. Они молились за него, многие женщины плакали — с ним отправлялись юноши поместья.

Филипп вскарабкался на высокое дерево — оттуда ему все было хорошо видно. Он не сводил взгляда с великого лидера и почти не замечал остальных людей. Позже он пожалел об этом, потому что один из братьев не вернулся домой. Господину Луи в то время недавно исполнилось восемнадцать лет. Филипп подумал, что он погиб как настоящий воин, участвуя в нападении на английский форт, и не обращал внимания на пули до тех пор, пока одна из них не впилась ему в шею.

«Храбрец Луи, — подумал Филипп, — как его любил Д'Ибервилль!». Мальчик начал размышлять о том, что ему хотелось бы умереть подобной смертью. Было бы чудесно смотреть вниз с небес и слышать, как люди обсуждают тебя, и говорят о твоей храбрости!

— Мне хотелось бы принадлежать к семейству ле Мойн! — произнес мальчик вслух.

Он сразу замолчал, потому что понимал, что об этом лучше даже не думать. Семейство ле Мойн было очень богато, влиятельно и обладало большой властью. Их влияние не было результатом наследования аристократического происхождения. Старый Господин Шарль, глава семейства, умерший с честью более десяти лет назад, был сыном трактирщика из Дьепа, и семейство прославилось благодаря десяти сыновьям.

Казалось, чудо помогло — они унаследовали от отца лишь лучшие его качества — смелость, хладнокровие, высокие идеалы и способность думать о будущем. Филипп как-то слышал, что их называют потрясающими. Он не понимал, что значит это слово, но ему казалось, что оно точно подходило сыновьям ле Мойна.

Он прижался к стволу дерева и продолжал думать. «Если бы я был их родственником, они меня стыдились бы». Он прекрасно знал все свои грехи, потому что ему вдалбливали их в голову с утра до вечера. Мальчик вздохнул и произнес:

— Я сделан из другого теста, не стоит больше об этом думать.

Мальчик вдруг понял, как он испуган! И неудивительно, он оказался в полном одиночестве, вдалеке от людей, а в лесу царила напряженная тишина. Мальчик попытался уловить звук крыльев испуганных птиц и треск сучьев под ногами дикарей. Ему казалось, что в любой момент вокруг него соберутся размалеванные лица индейцев. Филипп подскочил, когда над ним зачирикала птица. Ему показалось, что прозвучали первые ноты воинственного крика ирокезов.

Потом он попытался взять себя в руки. «Конечно, я не ле Мойн, но я должен брать с них пример». Он неспешно продолжил путь и даже попытался просвистеть какую-то мелодию. У него полегчало на душе, когда он наконец увидел просвет и понял, что приблизился к общественному выгону Лонгея. Ему теперь не была страшна никакая опасность.

Взору мальчика предстал великолепный замок. Его башни, казалось, растворялись в вышине. Над стеной возвышались тесно прилегавшие друг к другу крыши. В нишах церкви стояли статуи. Солнце посылало солнечные зайчики на вершину одной из башен, и Филипп понял, что они отражались от мушкетов караульных, которые там располагались. Для него эти отблески стали символом безопасности.

Повар и булочник замка были заняты у летней печки. Внутри замка, конечно, была печь, находившаяся внизу, на ней можно было готовить еду для всех служащих замка. Но когда строился замок, Шарль ле Мойн пытался все предусмотреть. Печь снаружи стояла на каменном фундаменте, у нее были крепкие железные двойные дверцы. Ее построили на экстренный случай. То, что ею сейчас занимался главный повар, означало подготовку к празднеству.