В каюте воцарилось молчание, которое нарушалось лишь поскрипыванием качающегося светильника. Джон зажег трубку, но она никак не раскуривалась.

— Думаю, ты хочешь услышать о Кристине, — произнес он наконец. — Мне пока еще трудно говорить об этом, да и знаю я очень мало. Я приехал туда, где они держали ее, но было уже слишком поздно. Она умерла. Я видел ее, бедную девочку. Мне было тяжело, но я рад, что смог увидеть ее. Я убедился в том, что они сказали мне правду о том, как она умерла. Она… она была такая тоненькая… она оставила мне письмо, которое я всегда буду хранить как сокровище. — Джон яростно затянулся. — Мой сын умер вместе с ней. Если не возражаешь, я больше не буду говорить об этом.

Через некоторое время мы заговорили о Кэти.

— Теперь мы с тобой оба потеряли ее, — сказал он. — Она уже будет замужем, когда ты сумеешь вернуться с Востока, если конечно тебе вообще когда-нибудь разрешат возвратиться. — Как будто я сам не знал этого. Я постоянно об этом размышлял. — Желание спасти семью от нужды неизбежно заставит ее выйти замуж за богатого человека. Она говорила тебе, что я написал ей? — Я покачал головой.

— Ну, конечно же… Я писал, что ей следует выйти замуж за тебя. Да нет, это не был великодушный жест в духе героев пьес театра «Глобус». [61] Просто сам я потерял все шансы получить ее и потому решил — пусть лучше на моем месте окажешься ты, а не кто-нибудь другой. Вот и все, поэтому не благодари меня. И все именно так бы и получилось, если бы ты вел себя более осмотрительно. Король простил бы тебя. Уж Мунди Хилл позаботился бы об этом.

Я снова покачал головой.

— Сомневаюсь в этом. Король безусловно дарует кое-кому прощение, но за это придется заплатить немалую цену. Лично я такую цену платить не готов.

— Думаю, ты преувеличиваешь. Старый гусак вполне мог бы простить тебя. Но тебе, глупец ты эдакий, понадобилось покрасоваться перед королевой, а потом разъезжать по стране, сея повсюду возмущение. — Он улыбнулся.

— Это было отлично сделано, Роджер, и я горжусь тобой, но боюсь, в результате ты потерял нашу Кэти.

Я ничего не ответил. Я увидел перед собой Кэти, такой какой она появилась передо мной около Фритчетт Мидоу. Джон продолжал.

— Только ее я по-настоящему любил. Ее, а не мою бедную Кристину. Быть может ты мне поверишь, Роджер, но я помню каждое ее слово, каждый жест… Да… она выйдет замуж за какого-нибудь рассудительного землевладельца. У нее родится несколько дочек и сыновей, а мы с тобой будем гнить под тропическим солнцем.

— Джон, — сказал я, — ты и так уже выполнил свой долг. Почему бы тебе не уйти сейчас? Едем вместе в Дамаск. На Востоке есть куцы, которые самостоятельно ведут торговлю и дела у них идут неплохо. Быть может, через какое-то время король нас обоих простит.

Он покачал головой.

— А что будет с моими людьми? Ведь еще осталось человек пятьдесят, которые вместе со мной покинули Англию. Я не смогу взять их с собой. Оставить их на произвол судьбы? Бедняги закончат свои дни в испанских застенках. Нет, я должен довести их до конца пути. Я втянул их в это дело, и я отвечаю за них.

Он продолжал наполнять свой кубок. Настроение его значительно улучшилось. В конце концов он упросил меня показать ему знаменитый удар, с помощью которого я покончил с Мачери.

— Я не прошу тебя открывать секрет, мне просто любопытно узнать, сумеешь ли ты применить его против меня. Ты ведь знаешь, что я тоже недурно владею клинком. — Это не было пустым хвастовством. Когда мы брали на абордаж «Святую Катерину», шпага Джона блестела так же грозно, как меч Неистового Роланда. В схватке он один стоил шестерых. Это был замечательный боец, и я вовсе не был уверен, что сумею обезоружить его.

Однако когда мы скрестили шпаги, я понял что несмотря на всю свою силу и отвагу Джон не обладал достаточной технической подготовкой. Он страдал всеми теми недостатками, которые Дом Басс считал столь характерными для англичан: излишняя прямолинейность в атаке, недостаточная быстрота и четкость нанесения ударов, что позволяло опытному сопернику удачно контратаковать, неумение экономить силы. Было уже довольно темно, и поэтому мы фехтовали весьма осторожно, но я с самого начала почувствовал, что могу практически в любой момент обезоружить его. Тем не менее, щадя гордость Джона, я оттягивал последний удар.

— Думаю, ты уже почувствовал, что перед тобой не Мачери, — ухмыльнулся Джон, орудуя клинком. — Ну, когда же ты наконец нанесешь свой знаменитый удар? Ведь шпага до сих пор у меня в руках, а, Роджер? Либо ты уж очень тянешь время, либо я слишком хороший фехтовальщик, чтобы поймать меня на прием заурядного учителя фехтования.

Я понимал, что должен позволить ему уйти непобежденным. На кон была поставлена его гордость. Джон и так уже испытал сегодня страшное разочарование, было бы чересчур жестоко нанести еще и этот удар по его самолюбию. Я отступил назад и опустил шпагу.

— Ничего не могу с тобой поделать, Джон. Ты легко разделался бы с Мачери, если бы драться с ним выпало тебе.

Он удовлетворенно улыбнулся. Исход нашего небольшого поединка явно поднял его настроение.

— Думаю, ты прав, — воскликнул он с торжеством, вбрасывая клинок в ножны, — но уже поздно. Прошу тебя, посмотри, как там плечо у старины Кошаба. И пожалуйста, поторопись, ладно? Он положил свою огромную ручищу мне на плечо и стал легонько подталкивать меня к двери. — И поговори, пожалуйста, с Джором, ладно? Мой старый добрый святоша нуждается в утешении.

Тут кто-то постучал в другую дверь каюты, которая вела в небольшое смежное помещение. Лицо Джона, раскрасневшееся во время нашей схватки, еще больше покраснело. Он пожал плечами и как-то смущенно ухмыльнулся.

— Мне не хотелось, чтобы ты об этом узнал, — сказал он, — ну да теперь уже все равно. Для тебя же не секрет, какой я любитель прекрасного пола. Эта девица — француженка, живая и игривая, ну прямо как котенок. Я увидел ее в небольшом сицилийском порту, куда мы ненадолго зашли. Она уверила меня, что ей нужен защитник и покровитель. Клянусь тебе, Роджер, если бы все шло как надо, я бы благополучно и незаметно доставил ее домой во Францию и никто бы ничего не заподозрил.

Кто я был такой, чтобы осуждать его?

Уже выходя из каюты, я услышал его голос.

— Ну, входи, плутовка.

В Бресте я провел три дня в ожидании корабля, который должен был взять меня на борт. Я был рад задержке, так как она позволила мне сшить подходящую одежду. Узнав, что я собираюсь на Восток, маленький пузатый француз-портной настоял на использовании светлых шелков, ибо по его мнению, бархат и шерстяные ткани явно не подходили для жаркого климата тех мест. Впоследствии я смог убедиться в его правоте, однако француз оказался на редкость упрямым малым и не обращая внимания на мои возражения, делал все так, как считал нужным и, разумеется, на французский манер. В результате я получил одежду, которая была мне явно не по вкусу. Чрезмерно пышное жабо и кружева на манжетах раздражали меня, но я относительно скоро привык к ним. К чему я так и не мог привыкнуть, так это к отсутствию кожаных шнурков с наконечниками и петелек, соединяющих трико с камзолом. Мой портной заменил их новомодными французскими застежками, которые меня весьма раздражали.

К вечеру третьего дня прибыла «Императрица». Я сразу же поднялся на борт, где меня приветствовал капитан, судя по его произношению уроженец северной Англии. Он сообщил мне, что дамы ждут меня в своих каютах.

Дамы? Разумеется, я ждал встречи с тетей Гадилдой, но почему капитан употребил множественное число? Было в высшей степени маловероятно, что моя экономная тетушка взяла с собой служанку.

Разгадка этой тайны потрясла меня до глубины души. Этого я не мог ожидать. Капитан подвел меня к двери напротив его собственной каюты, постучал в нее и быстро удалился. Чей-то голос сказал: «Войдите». Я повиновался и, открыв дверь, столкнулся лицом к лицу с Кэти.