…Нет божества, кроме Него, бесконечного, грозного, точно пустыня под звездами ночи.

…Словом Его пробуждается и живится то, что прежде не существовало.

…Глянет на горсть мертвого ила и обращает его в душу живую.

…Сделает солнцу знак, и оно засияет.

…Кивнет розовому кусту, и он покрывается цветом.

…Призовет землю пред Лицо Свое, и она, дрожа, вопрошает: что повелишь мне Владыка?…

Ренальд взволнованно шевельнулся.

– Кто говорил это?

– Пророк.

– Наши пророки говорили похожее… Очень похожее… Погодите, сейчас припомню…

Ренальд усердно тер лоб ладонью, но вспомнить не мог: в Писании он был не силен. Наим аль-Бара глядел на него выжидающе.

– Позабыл, – признался Ренальд, – но точно было что-то похожее.

– Как будто мы славим одного и того же Бога?

– Вот именно.

Снова смолкли. Небо висело над ними огромное, необъятное.

– Мой отец, – говорил Наим, – тоже полагает, что Бог – один, что наши веры равны, а различия выдуманы людьми. Имамы гневаются на такие слова, называют их святотатственными, но отца притеснять не смеют, потому что его любит Повелитель Правоверных. Признаюсь вам, – тут он невольно оглянулся, – что мой старик чуть было не заделался христианином, да вовремя спохватился.

– Разочаровался в христианстве? – с обидой спросил Ренальд.

Наим сделал вид, что не расслышал вопроса, на который нелегко было ответить прямо.

– Когда ваши заняли Триполи, – неохотно промолвил он, – они спалили тамошнюю библиотеку… В библиотеке было триста тысяч рукописей, сто копиистов трудились над их перепиской и рассылали по другим библиотекам. Сто ученых, оплаченных городом, постоянно странствовали по свету, выискивая новые ценные рукописи… Все, все сгорело… Отец мой тогда плакал, рвал на себе волосы и одежду… А не так давно, когда италийские купцы унижались в Александрии перед Повелителем Правоверных, отрекаясь от своего бога, мой отец сказал: «Хвала Пророку, что я не сделался христианином!»

– Ваш отец ошибается, – Ренальд с трудом удерживал гнев, – вера наша достойнее, лучше и более рыцарю подобает…

– О вере судят по верующим.

– Вы же сами только что говорили, что все люди похожи…

– Нынешние похожи, а прежние франки были совсем иными… О них рассказывают настоящие сказки. Такие чудеса умели делать, какие дервишам и не снились.

– Чудеса теперь случаются редко, – неохотно согласился Ренальд, – может, потому, что никому они теперь не нужны…

– Почему это не нужны? В чудесах Бог открывает себя. Пророк сказал: «Открылись мне пути Господа моего»… А вам разве не открылись?

– Открылись и нам, причем яснее, чем кому иному. А почему чудеса не нужны? Трудно сказать… Ах, как повеяло розами! Пленительный запах… Так о чем мы?… Да, о чудесах, в которых Бог являет Себя… Являет тем, кто бодрствует и постоянно ищет Его, а мы дремлем. Вот на этой самой дороге был поражен Господом один человек. Встал ослепший и вопросил: «Господи! что повелишь мне делать?» Воистину, то был настоящий рыцарь, хоть я и не знаю, носил ли он рыцарский пояс. Таких Бог любит. Для таких не жалеет чудес. Не суетиться, не заботиться ни о чем, а вопрошать неустанно: «Господи, что повелишь мне делать?»

– Этого человека звали Савл!

– А вы о нем откуда знаете?

– Моя бабушка, когда глядела на эту дорогу, всегда поминала Савла…

– Ваша бабушка была христианкой?

– Да, – горделиво ответил Наим. – Христианкой из благородного франкского рода.

– А как ее звали? – допытывался заинтригованный Ренальд.

– По-вашему не знаю как. Она так и не назвала своего настоящего имени. «Рабыне имени не положено», – так она говорила. Мой дед звал ее – Свет Очей. Слишком ее любил, более, чем подобает мужчине любить женщину.

– А где ее пленили? Когда?

– Под Мамистрой, во время первого вашего похода. Оттуда привезли в Алеппо, а из Алеппо сюда. Для самого султана предназначали. Служанки стерегли ее днем и ночью, ибо она призывала к себе смерть. Кормили силой. Но все равно она как былинка стала, как цветок в пустыне высохла. Когда привели ее пред очи Повелителя Правоверных, он сказал: «На что мне такая тень? Никогда она не родит сына. Не хочу иметь ее на своем ложе. Пусть берет ее тот, кому она по нраву». Дед мой немедля пал к ногам Повелителя, умоляя, чтобы тот ему пленницу подарил. Султан даже рассмеялся. «Ты, Хассан, едва увидел ее, как тут же возжелал? Забирай себе этот скелет, мне не жалко». И дед мой, Хассан аль-Бара, сын Найма, забрал женщину в свой гарем. Забрал, но не приближался к ней. Был он искуснейшим птицеловом и знал: чем благороднее птаха, тем труднее ее приручить. Ждал…

И дождался. Однажды утром объявляют ему, что невольница сбежала. Каким чудом могла она это сделать, чем перепилила деревянную решетку, как спустилась с высокой стены – так и не дознались. Сбежала – и все. Дед мой со своими псами и воинами кинулся за ней в погоню и нашел чуть живую в пустыне. Около трех миль прошла, прежде чем потеряла сознание. Рухнула на песок на пожрание львам. Хассановы воины полагали, что это достойная кара для неблагодарной строптивицы, и уговаривали деда бросить ее в пустыне, там же, где она лежала. Но для него она стала уже Светом Очей. Бережно поднял он ее на своего коня и привез домой. Потом она хворала долго и тяжко, лихорадка ее била, выкрикивала что-то на своем языке. А когда оправилась и немой тенью стала бродить по покоям, дед пообещал ей (а нашу речь она уже понимала, но говорить не хотела), что если она возляжет с ним, он скажет ей, где сейчас находятся франки. Она побледнела как полотно и ушла. Проплакала весь день и всю ночь, а на следующее утро вернулась и впервые после пленения заговорила – умоляла, чтобы он сказал ей правду о франках. Но Хассан, сын Найма, хоть и сам с расстройства высох и почернел, поклялся всеми буквами Корана (а их семьдесят семь тысяч шестьсот тридцать девять), что ничего ей не скажет, пока она не разделит с ним ложе. И она снова ушла.

И на следующий день, несмотря на свою гордость, пленница молила о том же. Хассан отказал: «Я поклялся Кораном, а такой клятвы никто еще не нарушал». С этими словами он отвернулся, чтобы не глядеть на нее и жалости не поддаться.

А в третий раз пришла она, уже покорившись, и сказала: «Сделаю, как ты хочешь, только открой мне, что с франками? Где они?»

Дед спрятал лицо под тюрбаном, чтобы волнения не выказать, и говорит: «Плохи наши дела. Твоим помогает Иблис [11]. Антиохию уже взяли. Разбили эмира Моссуда. Идут прямо на Иерусалим. Теперь их не остановить».

Услышав такое, она кинулась ему в ноги: «Да наградит тебя Бог, господин, за добрую весть!»

И стала ему женой, и родила ему сына – моего отца…

– А своих так и не увидала? – спросил тронутый рассказом Ренальд.

– Так и не увидала. Когда Повелитель Правоверных заключал первые договоры с Иерусалимским королевством и к королю Готфриду отправлялось посольство, дед спросил ее, не хочет ли она своим письмо передать или, может, в гости поехать? Спрашивая, дрожал от страха. Но она только взглянула на него молча и головой покачала. Не написала письма ни тогда, ни позднее, никакого знака своим не подала. И прежнего имени ее мы не узнали. Но с первого взгляда на нее видно было, что она высокого рода.

– Может, у нее муж был, дети, не поминала она о них?…

– О прошлом своем ни слова не проронила. Удивительная была женщина. На других вовсе не походила. Никогда не жаловалась, не ныла, говорят, даже во время родов не кричала. На вид тихая, а нрав имела такой, какой не у всякого мужчины бывает. Свар не заводила ни с кем и улыбалась редко. Нас, внуков, очень любила. Я ее хорошо помню. Удивительная! Столько раз она говорила – помню точно! – что люди не должны делиться по верам и убивать друг друга, что только взаимная любовь может привести к единению. Говорила, что Бог – один для всех, только каждый ему по-своему поклоняется. Про христианских рыцарей рассказывала много хорошего – какие они храбрые да добродетельные. Это из-за нее отец мой чуть не подался в христианство. И Салах-ад-Дин, сын Айюба, оттого к христианам милостив, что отец мой в детстве его воспитывал и приязни к вам научил…