– Боже мой! Боже мой! – стонал архиепископ.

– Я бы вам, конечно, поверил, кабы не тот взгляд… Я побежал вниз, к воротам: стражников возле них не было. На улице стоял какой-то человек, может, паломник, а может, просто бродяга. Он меня совсем не знал, не знал, кто я такой… Я показал ему руку и задал тот же вопрос. «Господи, огради! – завопил прохожий. – Парень, да у тебя же проказа!» А вы… а вы говорили – от холода!

– Что же мне было говорить?! – горестно всхлипнул старик. – У меня язык не поворачивался сказать правду…

– Лучше было сказать правду! Лучше было наслать на меня в бою милосердного солдата, чтобы он проткнул меня пикой или зарубил мечом!… Я бы погиб как воин и радовался бы своей славной смерти. Вот что надо было сделать для моего блага! А рыцари вместо этого охраняли меня! Ибелин из Рамы, старый де Торон, дю Грей, все, все… Сами не береглись, лишь бы я уцелел… Для чего?! Для того, чтобы я сгнил заживо?!

– Но что стало бы с королевством, подумайте сами! – робко защищался архиепископ.

– А что с ним станет теперь? Что проку было оттягивать конец?

– Теперь здесь Вильгельм де Монферрат, которого вы нарочно из Франции вызвали…

– Это верно, – признал Балдуин, несколько успокаиваясь. – Монферрат здесь… Только бы он вернулся благополучно! Не знаю отчего, но мне все время кажется, что он в опасности. Так, странная блажь… Сам понимаю, что блажь. Мысли в голове мешаются от хвори… Монферрат отважен, рассудителен, неуступчив… Королевство только выиграет, когда он сменит меня, но я… что будет со мной?

В голосе его зазвучали слезы.

– …Я боюсь взглянуть на себя, – шептал король. – Только на руки смотрю часами, часами наблюдаю, как подступает погибель… Мои руки! Мои руки!… Я стараюсь ни к чему не притрагиваться – и не могу не смотреть на них… забыть хоть на минуту о своей болезни… Пока что мясо, хоть и гниющее, держится на костях, но что случится через месяц? Через год? Сегодня, когда меня несли в паланкине, сквозь щель в занавесях я видел одного прокаженного: вместо лица – черная яма… Ни глаз, ни носа, ни губ… Скоро и я… и я…

– Не думайте об этом, государь! Бог смилуется, пошлет чудо…

Балдуин чуть не соскочил с постели.

– Чудо?! – гневно воскликнул он. – С чего бы вдруг? Чудеса посылаются паломникам, а нам – никогда. Брат Иоанн сказал мне… что еще один больной… А среди нас – никогда, никто!

Архиепископ поднял голову.

– Вот об этом и поразмыслите, – почти сурово произнес он. – Попрекаете меня, что я не отнес вас маленького в храм, к ложу святому, дарующему исцеление… Почему же вы теперь сами не сделаете этого? Ведь чудо, которое могло свершиться тогда, возможно и ныне…

Балдуин глядел на старика с изумлением.

– Правда ваша, – признал он. – Возможно… возможно… Сам не знаю, почему я не сделал этого… Господь наш Иисус Христос исцелял прокаженных… Может, сжалился бы и надо мной… Мне кажется, я давно бы к Нему пошел, если бы Гроб Святой находился далеко, а сам я был обычным убогим странником… Не являться же к Нему в раззолоченном паланкине!… Выбраться из дворца переодетым, прийти к Гробу никем не узнанным – простым паломником… И чтобы не слышать вокруг никакого ученого суесловия, этих бесконечных прений между храмовниками и иоаннитами! Всякий раз, как я оказываюсь в храме, мне чудится, будто Гроб, окруженный толпою нищих, по праву принадлежит им, а не нам… Будто свет, которым мы завладели, сияет всему миру – и только нас оставляет во тьме… Мне трудно выразить это словами…

Архиепископ слушал его с напряженным вниманием.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, государь. Да, действительно, вера наша слабеет, ей недостает жара и детского благочестия. Мне кажется, это оттого, что святыня не может принадлежать никому – нельзя делать ее подножием чьего-либо величия. Тот, кто пытается завладеть святыней, превратить ее в средство для достижения бренных целей, тут же ее теряет, отгораживается от нее непроницаемой завесой – для всех будет реликвия доступной, а для него нет. Мы стали владетелями Святого Гроба, и в этом наша беда. Иерусалим не должен принадлежать никому. Пускай бы каждый приходил сюда только молиться. Пускай бы Святой Гроб стерегли бедные монахи, не имеющие, подобно лазаритам, никаких заслуг, кроме небесных. Паломники идут к Святому Гробу за отпущением грехов, не думая о корысти, не мечтая ни о чем, кроме пригоршни иорданской воды да пальмового листа. Они не жаждут обладать святыней, потому уносят ее в своем сердце. Так же бескорыстно шли сюда наши отцы и деды – крестоносцы… Мы же другие. Мы чувствуем себя здесь хозяевами, а Бог этого не одобряет. Царь Небесный и царь земной друг с другом не уживаются… Готфрид Бульонский об этом догадывался. Он не хотел короны. Считал себя только стражем Святого Гроба и жил в бедности…

– Готфрид?! – удивился Балдуин. – Но вы же сами меня учили, отче, что Готфрид был королем слабым и только благодаря Балдуину I Иерусалимское королевство обрело мощь!

Вильгельм, несколько смешавшись, поспешно пояснил:

– Да, государь, дитя мое, именно так я учил. Но мы тогда рассуждали об истории земной. Балдуин I был несравненным правителем. Мудрый и способный к предвидению, он был настоящим земным королем, слишком, быть может, привязанным к соблазнам плоти и роскоши. Он создал иерусалимское государство, но сразу же утратил святыню. Понимаете, что я хочу сказать? Он создал государство силой оружия, на крови и на костях, ибо только так создаются державы земные. А там, где утверждается держава земная, для святыни места не остается. Рушится царство духа.

– Что же делать? – спросил Балдуин. – Перенести столицу в Аскалон или Яффу?

– Это не поможет. Пагуба коренится в людях. Порой, видя, как вокруг возрастает зло, я начинаю сожалеть, что Иерусалимское королевство было создано…

– Что вы говорите! – ошеломленно вскричал король. – Неужели вы хотите, чтобы сюда вернулись язычники?!

– Боже упаси! Нет! О таком и помыслить страшно. Я только говорю о государстве – о державе земной. Иерусалим не должен принадлежать никому на земле, он должен быть одновременно общим и ничьим. Никто, кроме Господа, не вправе царствовать в нем…

– Не знаю, как можно это устроить, – вздохнул король.

– Я тоже не знаю и даже думаю, что этого устроить нельзя… И потому мы, стражи, мы, цепные псы при Гробе Господнем, лишены главного – милости Спасителя. Слишком близко стоим, чтобы разглядеть Его…

– Если бы я был здоров! Если бы… – прошептал король. – Может, мне удалось бы соединить в себе Балдуина и Готфрида?…

Взгляд архиепископа Тирского наполнился безграничной нежностью.

– Вам?… Вам бы удалось – без сомнения! Боже мой!

Голос его прервался.

– Уже петухи поют, слышите? Проговорили чуть ли не полночи. Пора спать, государь.

Архиепископ осенил короля крестным знамением и направился к выходу. В дверях он внезапно обернулся и сказал:

– Если вы захотите пойти в храм… незаметно… никем не узнанным… я мог бы…

Лицо Балдуина IV приняло надменное выражение.

– Не хлопочите понапрасну, отче. Если я пойду в храм, об этом не узнает никто… даже вы… Время позднее, почивайте с миром. Да хранит Господь Святую землю!

– Да хранит Господь Святую землю! – откликнулся ученый старик, прикрывая за собой тяжелую дверь.

Как большинство новых строений, возведенный в Иерусалиме крестоносцами, дворец Агнессы де Куртене, матери короля, причудливо сочетал в себе черты Востока с чертами Запада. При дворце имелся внутренний двор с фонтаном, однако многие окна глядели вовне – частью на улицу, частью на городскую стену. Сразу же за стеной простиралась долина Иосафата, узкая и глубокая, загроможденная каменными гробницами.

– Бог весть, как мы там все поместимся, – беспокоилась Агнесса де Куртене, взглядывая в ту сторону. – Людей попроще будут, конечно, погребать не здесь, но и для самых именитых места не хватит. Разве что долина расширится каким-то чудом…