– Ты имеешь в виду, что это не так? – спросил я, смутившись. – Когда я ушел из Везонтио, я точно знал, что двигаюсь на восток. Но все то время, пока я блуждал в этих проклятых горах, густой туман и облака скрывали и солнце, и северную звезду Феникс. Но как же так, пока я добирался по этим возвышенностям до высоких Альп на юге, я думал, что…

Старик покачал своей лохматой седой головой:

– Всю дорогу тебе в лицо дул ветер, не так ли? Это Aquilo, северо-восточный ветер. Акх, рано или поздно эти возвышенности действительно изменятся и приведут тебя на восток. Но в данный момент ты двигаешься прямо к гарнизону римлян в городе Базилии[41], куда, кстати, направляюсь и я.

– Иисусе, – пробормотал я, впервые невольно употребив имя Господа в качестве бранного слова. И впервые я не перекрестил лба, упоминая святое имя. – Как же определить направление, когда и солнце, и северная звезда не видны?

– Невежественный мальчишка, надо использовать солнечный камень.

Он достал что-то из складок своего длинного мехового одеяния и протянул мне. Это был всего лишь осколок обычного камня, который по-готски называется glitmuns, на латыни mica[42], – тусклый просвечивающий камень, состоящий из многочисленных, наложенных друг на друга чешуйчатых пластинок.

– Он не покажет тебе звезду Феникс, – пояснил старик, – потому что glitmuns действует только при свете дня. Но не имеет значения, насколько пасмурно и облачно днем, поднеси его к глазам и посмотри вверх. Если смотреть через него, бо́льшая часть неба покажется тебе розовой. Но в том месте, где находится невидимое солнце, камень сделает небо бледно-голубым. Таким образом можно легко определить направление.

– Мне еще надо многому учиться, – произнес я со вздохом.

– Если собираешься стать охотником и жить в лесу, то да.

– Но, fráuja, ты сам опытный охотник. И сказал, что долго прожил в этих лесах. Почему же теперь ты идешь в город?

– Я, может, и блуждаю по лесу, – заметил он сварливо, – но еще не окончательно выжил из ума и состарился. Я охочусь не в силу привычки и не для собственного удовольствия, не ради удовлетворения извечной мужской жажды крови и даже не затем, чтобы просто набить брюхо. Я охочусь, чтобы раздобыть побольше шкур, кожи и меха. Вот, смотри, это шкуры медведей.

Он показал на большой, стянутый ремнями тюк из шкур, который я не заметил раньше, потому что охотник пристроил его на развилке дерева.

– Я продаю шкуры в Базилии и других местах римским колонистам, которые слишком робки и изнеженны, чтобы выбраться из своих укрепленных городов и самим отправиться в лес. Иисусе, стоит ли дивиться тому, что империя в таком жалком состоянии! А знаешь ли ты, мальчишка, что большинство хилых римлян – даже колонисты – теперь считают себя настолько благородными, что обедают исключительно рыбой или птицей? Они полагают, что прекрасное красное мясо пригодно только для простых работяг, крестьян и нас, нецивилизованных чужеземцев.

– В таком случае я рад, что принадлежу к чужакам-готам, если это дает мне право есть мясо, которое отвергают слишком цивилизованные народы. А ты, fráuja, наверное, родом из алеманнов?

Старик не ответил прямо на мой вопрос, а лишь сказал:

– Алеманны не показывались здесь, в Храу-Албос, вот уже несколько лет. В последнее время они стали ограничиваться путешествиями в пределах низин, в междуречье Рена[43] и Данувия[44]. Я уже говорил тебе: эти леса часто посещают злобные преступники.

– Но если не алеманны, тогда кто?

– Акх, алеманны – кочевники, кровожадные и обожающие сражения, но у них все-таки есть законы, и они их соблюдают. Мальчишка, я говорю о гуннах. Вернее, об изгоях и отбросах этого племени, тех, кто остался после того, как остальные вернулись обратно в ад, из которого вышли.

– Я слышал, их родина в Сарматии.

– Возможно, – проворчал охотник. – Говорят, давным-давно среди готов были haliuruns – женщины такие отвратительные, что их изгнало собственное племя. И вот эти ведьмы отправились в странствия, встретились с пустынными демонами и вступили с ними в греховную связь. Вот так и появились гунны. Ради семнадцати сосков Дианы Эфесской, я верю в эту сказку! Только тем, что в жилах гуннов смешалась черная кровь демонов и ведьм, и можно объяснить их дьявольскую жестокость. Бо́льшая часть этого дикого племени теперь убралась восвояси, но те, кто остался, собрались в банды, причем к мужчинам присоединились их жены и отпрыски, которые, да будет мне позволено заметить, так же ужасающе порочны, как и они сами. Эти банды прячутся в Храу-Албос и устраивают внезапные набеги на селения и отдельные крестьянские дома, расположенные в низине, а после снова возвращаются сюда, в леса. Командиры римских гарнизонов не настолько глупы, чтобы отправлять в погоню за ними свои легионы. Легионеры привыкли сражаться на открытой местности, здесь их попросту уничтожат. А алеманны, хоть и любят сражаться, отнюдь не склонны к самоубийству. Именно поэтому вместо того, чтобы бороться с этими ужасными гуннами, они покинули горы, которые когда-то принадлежали им.

– Но ты остался, fráuja, – заметил я. – Разве ты не разделяешь всеобщего страха перед гуннами?

Старик презрительно фыркнул:

– Мне было пятьдесят лет, когда Итиль-хан по прозвищу Аттила умер. И всю свою жизнь я охотился в этих лесах. Я знаю их так, как никогда не будут знать гунны. Хотя эти падальщики теперь наводняют Храу-Албос, но попадаются тут и опытные охотники вроде меня, и неоперившиеся птенцы вроде тебя.

– А ты вернешься сюда потом, после того как побываешь в Базилии?

– Не на это место, но обратно в леса. Я останусь в гарнизоне ровно на столько, чтобы продать медвежьи шкуры и закупить себе свежих припасов. Города не для меня, и я не для них. После этого я направлюсь на восток, к великому озеру Бригантинус[45]. Когда весной на реках начинается ледоход, бобры вылезают из своих хаток. Вот тогда-то и надо на этих зверей охотиться: в это время их шкуры лучше всего.

Я призадумался. Казалось, что старик ненавидит и презирает всех на земле. Он был человеком грубым, сквернословом и богохульником и, похоже, не верил совсем ни в каких богов. Как бы и мне самому не стать таким в его обществе. Едва ли я мог ожидать, что старый негодяй будет относиться ко мне с нежностью. Но зато он знал лес. И если охотник говорил правду о таящихся тут повсюду опасностях…

Поколебавшись, я сказал:

– Fráuja, поскольку мы оба идем в одном направлении… как ты полагаешь, не могли бы мы идти вместе… чтобы я мог поучиться у тебя знанию леса?

Теперь настал его черед задуматься. Старик долго смотрел на меня, прежде чем произнес:

– Акх, пожалуй, и от тебя тоже может быть польза. Скажи, сможешь ты нести вон тот тюк с медвежьими шкурами?

«Вот бедняга, – подумал я, – похоже, старик не настолько крепок, как хочет казаться». Я представил, как он будет ковылять, шататься, раздражаться и жаловаться на каждом шагу. Может, лучше обойтись без него? Я пойду быстрее один и уж как-нибудь сам позабочусь о себе. Но я сказал:

– Да, полагаю, я смогу это сделать.

– В таком случае я согласен. А теперь довольно на сегодня болтовни. Вот, мальчишка, надеюсь, теперь тебе будет теплее спать, чем раньше. – С этими словами охотник снял с себя одну из шкур и бросил мне.

Устроившись на ночлег возле постепенно затухающего костра, старик достал откуда-то медную миску, из которой он, очевидно, и ел и пил. Затем подобрал камень, сжал его в кулаке и лег так, чтобы его рука находилась над миской. Я сперва удивился, зачем он это делает, но затем догадался. Если он вздрогнет ночью от малейшего шума, то выронит камень и звон миски разбудит его. Ну, теперь-то у него был я, молодой и сильный, готовый отразить любое нападение.