– Или она совсем иссякнет, – добавила я.

Она не ответила.

Я рассеянно взглянула в окно в сторону Висто и подумала о видах любви, которые я знаю и которых было немного. Через некоторое время мои мысли переключились на Бруки Хейрвуда. Кто ненавидел его настолько, чтобы убить, призадумалась я, и повесить на трезубце Посейдона? Или причиной смерти Бруки стал скорее страх, чем ненависть?

Что ж, какова бы ни была причина, сейчас Бруки лежит на каталке в Хинли, и кого-то – ближайшего родственника – просят опознать тело.

Когда служащий в белом халате приподнимет край простыни и откроет мертвое лицо Бруки, женщина сделает шаг вперед. У нее перехватит дыхание, она прижмет платок ко рту и быстро отвернется.

Я знаю, как это происходит: видела в кино.

И я готова поспорить, что этой женщиной будет его мать. Она художница, миссис Мюллет мне рассказывала, и живет в Мальден-Фенвике.

Но, возможно, я ошибаюсь, возможно, они решат избавить мать от горя. Может быть, женщиной, которая выступит вперед, будет просто знакомая. Но нет, Бруки не производит впечатление человека, который водит дружбу с дамами. Немногим женщинам понравится проводить вечера, шатаясь по сельской местности в резиновых сапогах и возясь с мертвой рыбой.

Я так погрузилась в размышления, что не услышала, как заговорила Порслин.

– …но никогда летом, – говорила она. – Летом она все это бросала и отправлялась странствовать с Джонни Фаа без единого пенни в кармане. Как парочка детей – вот какими они были. Джонни работал лудильщиком, когда был помоложе, но бросил это занятие и никогда не объяснял почему. Тем не менее он довольно легко заводил друзей и говорил почти на всех языках на свете. Они жили на то, что Фенелле удавалось заработать, предсказывая судьбу глупцам.

– Я была одним из этих глупцов, – заметила я.

– Да, – сказала Порслин. Она не собиралась разделять мои чувства.

– Ты путешествовала с ними? – спросила я.

– Один или два раза, когда была маленькой. Луните не особенно нравилось, когда я проводила с ними время.

– Луните?

– Моей матери. Она их единственный ребенок. Цыгане любят большие семьи, видишь ли, но у них была только она. Их сердца разбились, когда она сбежала с горджи – с англичанином из Танбридж-Уэллса.

– Твоим отцом?

Порслин печально кивнула.

– Она часто говорила мне, что мой отец был принцем, ездил на белоснежном коне быстрее ветра. Носил жилет из золотых нитей и рубашку из тончайшего шелка. Умел говорить с птицами на их языке и становиться невидимым по собственному желанию. Кое-что из этого правда, он был особенно хорош по части невидимости.

Пока Порслин говорила, в моем мозгу пронеслась мысль, столь же неожиданная и непрошенная, как падающая звезда в ночном небе: поменялась бы я с ней отцами?

Я отмахнулась от нее.

– Расскажи мне о своей матери, – попросила я, может быть, чуть-чуть слишком жадно.

– Нечего рассказывать. Она была сама по себе. Не могла вернуться домой, если это можно так назвать, потому что Фенелла и Джонни – в основном Фенелла – не приняли бы ее. Ей надо было заботиться обо мне, и у нее не было ни единого друга в целом мире.

– Как ужасно, – сказала я. – Как же она справлялась?

– Делая единственное, что умела. У нее был талант к картам, так что она предсказывала будущее. Иногда, когда дела шли плохо, она ненадолго отсылала меня к Фенелле и Джонни. Они хорошо обо мне заботились, но, когда я бывала с ними, никогда не спрашивали о Луните.

– А ты им никогда не рассказывала.

– Нет. Но, когда пришла война, все стало по-другому. Мы жили в жуткой комнате в Мургейте, где Лунита гадала на картах за занавеской, висевшей посреди комнаты. Тогда мне было всего четыре года, поэтому я мало что помню, разве только паука, жившего в дыре в стене ванной. Мы провели там… ммм… наверное, около четырех лет, и в один прекрасный день на окне пустого дома по соседству появилась табличка, и хозяйка сказала Луните, что его переделывают в клуб для военнослужащих. И внезапно Лунита начала зарабатывать больше денег, чем могла потратить. Думаю, она чувствовала себя виноватой из-за всех этих канадцев, американцев, новозеландцев и австралийцев и даже поляков, приходивших в нашу комнатушку, чтобы на них раскинули карты. Она не хотела, чтобы кто-то подумал, что она наживается на войне. Я никогда не забуду день, когда нашла ее плачущей в туалете. «Бедные парни! – помню, рыдала она. – Они все задают один вопрос: вернутся ли домой живыми?»

– И что она им отвечала?

– «Вы вернетесь домой с почестями», – она говорила всем одно и то же, каждому из них, за полкроны за раз. Был один офицер, все время ходивший в этот клуб: высокий парень со светлыми усиками. Я часто видела его на улице, когда он приходил и уходил. Неразговорчивый, казалось, он все время что-то высматривает. Однажды, просто шутки ради, Лунита пригласила его погадать. Не взяла с него ни пенни, потому что было воскресенье. Через день-другой она уже работала на «MI-чего-то там»[30]. Они ей не сказали, но, похоже, то, что она увидела в его картах, попало прямо в точку. Какой-то знаток в Уайтхолле пытался вычислить, каким будет следующий шаг Гитлера, и до него дошел слух о цыганке из Мургейта, раскидывающей карты. Они взяли и пригласили Луниту на ланч в «Савой». Сначала это была просто игра. Может, они хотели, чтобы прошел слух, будто они в таком отчаянии, что возлагают надежды на цыганку. Но опять то, что она говорила, было так близко к их самой секретной информации, что они не могли поверить своим ушам. Они никогда не слышали ничего подобного.

Сначала они подумали было, что она шпионка, и вызвали ученого из Блетчли-Парка[31], чтобы он допросил ее. Не успел он войти в дверь, как она сказала, что ему повезло, что он жив: болезнь спасла ему жизнь. И это была правда. Он был назначен офицером связи к американцам, когда внезапный приступ аппендицита помешал ему принять участие в репетиции «Дня Д» – операции «Тигр»[32], как она называлась. Дело было сделано плохо, сотни людей погибли. Все это замалчивалось, конечно же. В то время никто об этом не знал. Не стоит и говорить, что парень был поражен. Лунита прошла цветовой тест[33], и через несколько дней мы уже жили в собственной роскошной квартире в Блумсбери.

– Должно быть, у нее выдающиеся способности, – сказала я.

Тело Порслин обмякло.

– Были выдающиеся, – тускло ответила она. – Она погибла через месяц. Ракета Фау-1 на улице рядом с министерством авиации. Шесть лет назад. В июне.

– Соболезную, – сказала я, и это было правдой. Наконец у нас появилось что-то общее, у Порслин и у меня, пусть даже это матери, погибшие слишком молодыми и оставившие нас расти в одиночестве.

Как я жаждала рассказать ей о Харриет, но почему-то не могла. Печаль в этой комнате принадлежала Порслин, и я почти сразу же поняла, что слишком эгоистично лишить ее этого.

Я начала собирать разбитое стекло от колбы, которую она уронила.

– Ой, – сказала она, – это должна делать я.

– Все в порядке, – успокоила ее я. – Я привыкла.

Одно из тех надуманных извинений, которые я презираю, но как я могла сказать ей правду: что я не хотела делить с кем-то сбор осколков?

Это скоротечное проявление моей женской сути? – подумала я.

Надеюсь, да… и в то же время нет.

Мы сидели на моей кровати, Порслин прислонилась спиной к изголовью, а я скрестила ноги в противоположном конце.

– Полагаю, ты захочешь навестить бабушку, – сказала я.

Порслин пожала плечами, и я подумала, что понимаю ее.

– Полиция еще не знает, что ты здесь. Мне кажется, нам лучше сказать им.

– Пожалуйста.

– Давай отложим это до утра, – предложила я. – Я слишком устала, чтобы думать.