– Это наш викарий, каноник Ричардсон, – пояснила я рыжеволосой женщине. – Возможно, он сможет помочь.

– Дэнвин, – представился викарий, протягивая руку незнакомке. – После войны мы не особенно придерживаемся церемоний.

Женщина подала два или три пальца, касаясь его ладони, но ничего не сказала. Когда она вытянула руку, короткий рукав ее платья соскользнул, и я мельком увидела безобразный зелено-пурпурный синяк на верхней части руки. Она торопливо прикрыла его левой рукой, потянув вниз хлопковую ткань.

– Чем могу помочь? – поинтересовался викарий, делая жест в сторону фургона. – Нечасто мы в нашем маленьком пасторальном болоте оказываем содействие августейшему театральному народу.

Она храбро улыбнулась.

– Наш фургон сломался – или что-то в этом роде. Барахлит карбюратор. Если бы дело было связано с электрикой, уверена, Руперт починил бы его в мгновение ока, но, боюсь, то, что относится к топливу, – это выше его сил.

– Голубушка, голубушка, – сказал викарий. – Я уверен, Берт Арчер в гараже все вам сделает. Я позвоню ему, если хотите.

– О нет, – быстро возразила женщина, может быть, слишком быстро, – мы не хотим вас так утруждать. Руперт пошел на центральную улицу. Наверняка он уже нашел кого-то.

– Если бы нашел, он бы уже вернулся, – заметил викарий. – Давайте я позвоню Берту. Он частенько дремлет дома после обеда. Он не так молод, как прежде, да и все мы, если на то пошло. Тем не менее излюбленная моя максима в том, что – это касается и двигателей, даже послушных, – благословение церкви никогда не повредит.

– О нет. Столько беспокойства. Уверена, у нас все будет в порядке.

– Чепуха, – сказал викарий, уже пробираясь сквозь лес могильных камней и на полной скорости направляясь к дому приходского священника. – Никаких проблем. Вернусь мигом.

– Викарий! – окликнула женщина. – Пожалуйста!

Он остановился на полпути и неохотно вернулся к нам.

– Дело в том… Понимаете, мы…

– Ага! Вопрос в деньгах, значит? – сказал викарий.

Она печально кивнула, склонив голову, рыжие волосы каскадом рассыпались по лицу.

– Уверен, что можно что-то придумать, – сказал викарий. – А! Вот и ваш муж.

Через церковный двор скособоченной поступью к нам ковылял коротышка с непропорционально большой головой, его правая нога при каждом шаге раскачивалась, описывая большой неуклюжий полукруг. Когда он подошел ближе, я увидела, что его голень сжимает тяжелая железная подпорка.

Должно быть, ему за сорок, хотя точно определить сложно.

Несмотря на очень маленький рост, его бочкообразная грудная клетка и мощные руки, казалось, сейчас порвут сковывающий их костюм из сирсакера[6]. Наоборот, его правая нога внушала жалость: судя по тому, как брюки свободно болтались вокруг того, что под ними, я могла определить, что она тонкая, как спичка. Со своей большой головой он напоминал мне гигантского осьминога, бредущего на неровных щупальцах по церковному двору.

Пошатываясь, он остановился и почтительно приподнял шоферскую фуражку, демонстрируя буйную гриву светлых волос, в точности соответствующих его вандейковской эспаньолке.

– Руперт Порсон, я полагаю? – произнес викарий, обмениваясь с новоприбывшим радушным приветственным рукопожатием. – Я Дэнвин Ричардсон, а это мой юный друг Флавия де Люс.

Порсон кивнул мне и бросил почти незаметный молниеносный мрачный взгляд на женщину, перед тем как на полную мощность включить улыбку-прожектор.

– Проблемы с двигателем, я понимаю, – продолжил викарий, – кого угодно выведут из себя. Хотя, поскольку они привели к нам создателя «Волшебного королевства» и белки Снодди, это лишь подтверждает старый афоризм, не так ли?

Он не уточнил, какой именно старый афоризм имеет в виду, но никто и не спросил.

– Я собирался сказать вашей жене, – говорил викарий, – что святой Танкред сочтет за честь, если вы согласитесь поставить небольшое представление в приходском зале, пока ремонтируют ваш фургон. Разумеется, я понимаю, должно быть, вы очень востребованы, но я буду ругать себя, если не сделаю хотя бы попытку доставить радость детям – да и взрослым тоже! – Бишоп-Лейси. Хорошо время от времени позволять детям совершать набеги на свои копилки ради достойных культурных поводов, вы согласны?

– Что ж, викарий, – произнес Порсон медоточивым голосом, слишком мощным, слишком звучным, слишком сладким для такого крошечного человека, подумала я. – У нас действительно весьма плотный график. Наши гастроли были убийственными, понимаете ли, и лондонские спектакли…

– Я понимаю, – сказал викарий.

– Но, – добавил Порсон, драматично подняв указательный палец, – ничто не доставит нам большего удовольствия, чем если нам позволят выступить в обмен на ужин, как прежде. Разве не так, Ниалла? Это будет как в давние времена.

Женщина кивнула, но ничего не сказала. Она пристально смотрела на холмы вдали.

– Ну что ж, – подытожил викарий, энергично потирая руки, словно он добывал огонь, – решено. Пойдемте, я покажу вам зал. Он довольно невзрачный, но славится своей сценой, и акустика, как говорят, там замечательная.

С этими словами двое мужчин скрылись за углом церкви.

На миг повисло ощущение, что говорить не о чем. Затем женщина сказала:

– У тебя случайно нет сигареты? Умираю, так курить хочу.

Я отрицательно покачала головой с довольно идиотским видом.

– Хмм, – протянула она. – У тебя вид ребенка, который вполне может иметь при себе сигареты.

Первый раз в жизни я не нашлась что сказать.

– Я не курю, – выдавила я.

– И почему же? – поинтересовалась она. – Слишком молода или слишком мудра?

– Я размышляла, не начать ли мне на следующей неделе, – запинаясь, ответила я. – Просто она еще не наступила.

Она откинула голову и расхохоталась во весь рот, словно кинозвезда.

– Ты мне нравишься, Флавия де Люс, – объявила она. – Но у меня есть преимущество, не так ли? Ты сказала мне, как тебя зовут, а я тебе нет.

– Ниалла, – сказала я. – Мистер Порсон назвал вас Ниаллой.

Она протянула руку с серьезным лицом.

– Верно, – согласилась она, – он так сказал. Но ты можешь звать меня Матушкой Гусыней.

Матушка Гусыня!

Меня никогда не интересовали легкомысленные замечания, особенно когда их делают посторонние, и, в частности, я не дала бы за них и лягушкиной задницы, когда они исходят от взрослого. По моему опыту, дурацкие шуточки в устах того, кто не настолько глуп, часто являются не более чем маскировкой чего-то намного, намного худшего.

И тем не менее, несмотря на это, я поймала себя на том, что проглатываю резкую и восхитительно ядовитую остроту, уже крутившуюся на кончике языка, и вместо нее выдавливаю жалкую улыбку.

– Матушка Гусыня? – с сомнением повторила я.

Она снова ударилась в слезы, и я порадовалась, что попридержала язык. Я вот-вот получу немедленное вознаграждение в виде кое-чего пикантного.

Кроме того, я уже начала ощущать легкую, хоть и незаметную эмпатию с этой женщиной. Может, это жалость? Или страх? Я не могла понять, я только знала, что какая-то глубоко спрятанная химическая субстанция внутри одной из нас настоятельно нуждалась в своем давно утраченном дополнении – или противоядии? – внутри другой.

Я ласково положила ладонь ей на плечо и протянула носовой платок. Она взглянула на него скептически.

– Все в порядке, – уверила я. – Это просто пятна от травы.

Это повергло ее в поразительную истерику. Она спрятала лицо в платок, и ее плечи затряслись так неистово, что на миг я подумала, что она развалится на части. Чтобы дать ей время прийти в себя – и потому что я пришла в изрядное замешательство от ее взрыва, – я отошла недалеко, чтобы рассмотреть надпись на высоком стершемся надгробии, отмечавшем могилу Лидии Грин, которая «умирла» в 1638 году в возрасте «ста трицати пяти лет».

«Аднажды она зелена была, аднако ныне вся бела, говорилось там, и мало кто рыдает за нее».