Первым делом от имени короля был отправлен запрос о возвращении Антонио Переса в королевскую тюрьму как виновного в предоставлении королю лживых донесений.

Верховный судья рассмотрел предоставленные ему документы и отказал.

— Я пришел к выводу, — сухо произнес Хуан де ла Нуса при встрече с главой депутации короля, — что Перес невиновен, а Его Высочество загодя приготовил ряд провокаций, направленных на подрыв суверенитета Арагона.

Понятно, что, говоря «Его Высочество», превосходно информированный о состоянии умственного благополучия короля Верховный судья имел в виду Орден. И понятно, что секретные сведения о планах Короны, то есть Ордена, предоставил ему Антонио Перес.

Тогда Переса обвинили в раскрытии государственных тайн, а главное, в фальсификации документов, и бывший королевский секретарь немедленно нанес ответный удар.

— Вот оригиналы писем, — аккуратно выложил он перед Верховным судьей стопку бумаг. — Да, юный Бурбон их не писал — вы и сами знаете почему.

Присутствующие представители кортеса, почти все — юристы, понимающе улыбнулись.

— Но уж почерк духовника королевы-матери вы, надеюсь, узнаете… да и рука Папы всем вам известна прекрасно…

Верховный судья прочитал верхний листок, побледнел, передал письмо ожидающим своей очереди представителям кортеса, и через четверть часа белые от ужаса юристы дали королевской депутации такую отповедь, что все претензии к беглому секретарю были мгновенно сняты.

В такой ситуации Томазо оставалось только организовать обычную анкету 19 на розыск Антонио Переса. Теперь бывшему королевскому секретарю вменялась вина пусть и банальная, зато неопровержимая: нарушение верности своему сеньору — королю.

Понятно, что адвокаты Переса начали его защищать, говорить, что должность королевского секретаря — публичная, не имеющая ничего общего с положением домашней прислуги, но дело было сделано. Превыше всего на свете ценящие честь и верность гранды от Переса отвернулись.

— Думаешь, они его выдадут? — первым делом поинтересовался приехавший в Сарагосу Генерал.

— Прямо сейчас — нет, — мотнул головой Томазо, — но это лишь начало.

Брат Агостино Куадра спал от силы два часа в сутки, все его время отнимали допросы. Нет, старый падре Эухенио сдался быстро. Сначала брат Агостино предъявил ему и аббатисе женского монастыря обвинение в попустительстве убийствам детей. О том, что между монастырями расположено огромное, из нескольких сотен могил, захоронение младенцев, знали в городе все. А когда Комиссар допросил участников убийств, обвинения на бывшего настоятеля посыпались, как из худого мешка.

Но торопиться не следовало: Комиссар хотел действительно громкого процесса, а для этого убиение невестами Христовыми своих детей не годилось. Быстрым и выгодным обещало стать дело Олафа Гугенота, но как раз оно застряло на том же месте, на котором и началось.

У брата Агостино имелось все: короткий донос Марко Саласара, показания множества свидетелей, своими глазами видевших жуткую клепсидру, жадно высасывающую воду из реки, и даже заключение маститых экспертов, подтвердивших, что иначе как с помощью нечистой силы такую махину заставить работать нельзя. Но проклятый Гугенот не сдавался.

Поскольку Мади аль-Мехмед предоставить Инквизиции городского палача категорически отказался, а Папа во избежание ненужных обвинений проводить пытки монахам не разрешал, Комиссар вызвал двух опытных человек из Сарагосы. Специальными тисками Олафу раздавили пальцы ног и рук, но он молчал.

Тогда его посадили на заостренную «кобылу» и превратили промежность в кровавое месиво, но часовщик лишь мычал, мотал головой из стороны в сторону и… так и не поддался. Комиссар даже приказал снять ему полосу кожи со спины, поскольку кто-то ему сказал, что некоторые грешники прячут подписанный с лукавым договор именно под кожей. Бесполезно. Олаф сознался лишь в оскорблении падре Ансельмо.

Самым обидным было то, что Олаф определенно был релапсусом 20. На его теле уже имелись очевидные следы давних пыток. Но об их происхождении мастер тоже молчал.

Из архивов магистрата следовало, что Олаф прибыл из Магдебурга, а потому Комиссар послал туда запрос и вскоре получил весьма странный ответ. Да, некий Олаф Урмайстер, что означало «Часовщик», значился в списках прошедших «испытание», однако ни сути обвинения, ни вынесенного приговора в архивах Магдебурга не сохранилось.

Только новые указания человека из Сарагосы позволили Комиссару хоть на время, но отвлечься от ощущения полного поражения.

— Вам следует немедленно обратить народный гнев на евреев, — прямо сказал посланец нового епископа Арагона.

— А почему только на них? — удивился Агостино. — У меня тут каждый третий на подозрении.

Посланец на секунду замешкался, но тут же взял себя в руки.

— В мои задачи не входит обсуждать приказы епископата. А вот посмотреть, как вы их исполните, я посмотрю.

— Отлично, — деловито кивнул Агостино.

Через два часа Марко привел в центр города полсотни заскучавших без дела ребят, и они, вытащив из меняльной лавки Иосифа, хорошенько его отлупили, а заодно надавали четырем кем-то вызванным альгуасилам. А когда городской судья Мади аль-Мехмед, задыхаясь, лично прибежал на место погрома, полыхающий дом старого Исаака уже тушили сбежавшиеся с соседних улиц мастеровые.

— Что… происходит? — обратился судья к утирающему кровь с разбитого лица Иосифу.

— Понятия не имею, — потрясенно замотал головой тот. — Вон у Марко спросите.

Мади посуровел и поманил Марко Саласара пальцем.

— А ну иди сюда, Марко. Ты что наделал?

Марко кинул быстрый взгляд в сторону Комиссара Трибунала и тут же с независимым видом распрямился и подошел.

— Они Христа распяли. И против короля…

— Так, — решительно оборвал его судья и глянул на городские часы, — чтобы через два часа ты вместе со своими молокососами был у меня в суде. И просите у родителей деньги — и за побои, и за дом, и за оскорбление.

И тогда столичный гость с недоумением повернулся к брату Агостино:

— Я не понимаю… у вас что здесь — всем сарацины командуют? И почему только один дом? Вы что, решили отделаться от меня этим позорищем? Это, по-вашему, называется народный гнев?

Комиссар густо покраснел.

— Нет у нас больше евреев, — буркнул он. — Маленький у нас город. И сарацина этого я, дайте срок, прижму…

— Нет у нас времени, — с болью в голосе произнес посланец. — А потому и не могу я вам дать срока. Сейчас прижимайте.

Бруно не стал скрывать, что он грамотный, а потому его выдернули из камеры и отправили в Трибунал одним из первых, едва начались заседания.

— Ну что, Руис Баена, — сверился с изъятым из кошеля документом инквизитор, живой улыбчивый здоровяк лет сорока, — говори, почему бежал?

— Плохо кормили, — лаконично ответил Бруно. Если бы он отверг это имя, возник бы второй вопрос: откуда бумаги. А значит, рано или поздно ему бы доказали покушение на убийство — того, с вилкой в пояснице.

— Каллиграф?

— Да, святой отец, — отвел глаза в сторону Бруно и тут же выставил вперед мозолистые руки, — но у меня руки… я в мастерских долго работал… не знаю, не испортился ли почерк.

— Бог с ним, с почерком, — отмахнулся инквизитор, — у нас в Сарагосе даже просто грамотных людей не хватает. Писарем в Святой Трибунал пойдешь?

Бруно обмер. Олаф, судья Мади, этот Комиссар Агостино — перед его глазами промелькнуло все.

— Или предпочитаешь на строительство дорог? — прищурился инквизитор, и вся его доброжелательность мгновенно испарилась.

Бруно думал. Именно Инквизиция была средоточием всего беспорядка — и в его родном городе, и во всем Арагоне; именно эти люди выдергивали самые важные шестерни сложной конструкции невидимых часов…