— Да не только в контрабанде дело! — яростно возразил кто-то из евреев. — Нам же тогда придется признать и фальшивый обменный курс! И что? При обмене мараведи на луидоры мне доплачивать за короля?
Исаак поморщился; он видел, что назревает раскол.
— А сколько таких мараведи пущено в оборот? — поинтересовался он. — Кто знает?
Менялы переглянулись.
— Казначейство не дает нам точных цифр, — ответил за всех старейшина.
— То-то и оно, — усмехнулся Исаак, — они их чеканят и чеканят. Я думаю, что, поддерживая короля, мы будем поддерживать и войну. А пока идет война, Корона будет ненасытна. Замкнутый круг.
— И что ты предлагаешь? — спросил старейшина. — Предложить Короне проиграть войну?
Исаак замотал головой:
— Нет. Но если наш король не временщик, а пришел управлять страной надолго, пусть берет военный заем. Я дам. Даже процентов не возьму. А пока наш юный Бурбон пытается мошенничать с монетой, он моей поддержки не дождется.
Томазо ожидал такого решения Совета. Нечто подобное происходило и во Франции, и в Кастилии, и в Неаполе. И как только менялы — подавляющим большинством голосов — поддержали решение кортеса и отказались признать номинал королевского мараведи, по всему Арагону прошла волна публичных диспутов.
Тщательно проинструктированные ученые мужи, большей частью из крещеных евреев, то есть люди, подготовленные всесторонне, поставили основной вопрос дня: действительно ли Христос — мессия и не грешат ли евреи, отрицая Его Пришествие.
Понятно, что раввины вызов приняли и с пеной у рта в течение нескольких дней выкладывали свои аргументы — достаточно сильные, следует признать. Самые грамотные указывали на то, что Иисус не мог быть не только мессией, но даже евреем, поскольку изгнание бесов в свинью с последующим утоплением свиньи в море — исключительно греческий обычай. Ни один еврейский пророк к свинье даже не прикоснулся б. Вызывало сомнения раввинов и то, что могила Иисуса была вскрыта учениками, что для еврея равносильно осквернению — и себя, и могилы. Но большей частью раввины напоминали, что пришествие мессии должно привести к общему благоденствию, а поскольку такового не наблюдается, то, значит, и мессии еще не было.
И тогда в действие вступила Христианская Лига. Не вдаваясь в теософские детали, активисты из монахов и мирян объяснили народу главное: обещанное пророками благоденствие не наступило именно потому, что этому сознательно мешают евреи.
— Почему нам все время денег не хватает? — задавали риторический вопрос члены Лиги. — Да потому что все деньги у менял! А менялы большей частью кто? Евреи.
Арагонцы реагировали на такую постановку вопроса по-разному. Кто-то считал, что большая часть арагонских денег все-таки находится в руках у грандов. Кто-то вспоминал грабительские манеры королевских скупщиков и королевские налоги. Но большинство винило в том, что цены взлетели, новую монету. И Томазо подготовил своих людей и к этому.
— Монету уцененную чеканят лишь потому, что королю не хватает золота, — терпеливо объясняли члены Лиги, — а все золото в руках у евреев!
И когда до людей начинало доходить, предъявлялся последний — теперь уже сугубо религиозный — аргумент:
— Они же не признают завета Христова: «Отдай последнюю рубашку»! Именно от этого все зло и неправда!
И в конце концов простые арагонцы, уже представившие себе, как здорово было бы, если бы все евреи и мавры, евангелисты и гугеноты, гранды и купцы отдали простым людям все свои рубашки, начали соглашаться.
Вот тогда за подписью короля и королевы вышел новый указ. Отныне на всей территории Арагона и Кастилии евреям было запрещено заниматься обменом монеты и предоставлением богопротивных ссуд под проценты.
Потому что только так можно было достичь обещанного пророками всеобщего благоденствия.
Бруно сидел в камере тюрьмы Инквизиции, день за днем слушал жалобы беглых монахов и все лучше понимал: Мастер есть. Нет, это не был Господь… тот, обильно смазав шестерни вселенской машины кровью своего Сына, полностью самоустранился. Но невидимыми часами Арагона явно кто-то управлял, и его ходы были намного эффективнее, чем потуги Бруно хоть как-то управлять своим городом.
Едва денежное равновесие пошатнулось, тысячи и тысячи ремесленников и крестьян стали переходить в руки монастырей за долги, и многие, особенно молодые, предпочитали пожизненному рабству постриг. Понятно, что надежды на лучшую долю стремительно развеивались, и вскоре Арагон наполнился беглецами. Вот только ждало их всех одно: поимка, Трибунал и ссылка на строительство дорог и новых монастырей.
Жалоб и рассказов беглецов было так много, что Бруно даже начал подумывать, что удешевление монеты имело целью не только собрать золото, но и довольно быстро получить тысячи и тысячи новых рабов, тех, кто будет работать за отвар из брюквы. И жизнь их, судя по рассказам, была столь же коротка, как жизнь сунутого в горн куска древесного угля.
Эти люди не были для неведомого Мастера даже шестернями; они были топливом.
Когда пришло известие об аресте Его Преосвященства епископа Арагонского Святым Трибуналом, горожан как оглушило громом. И лишь падре Ансельмо, запинаясь через слово, отслужил по этому случаю большой благодарственный молебен. А уже через день арестовали и настоятеля бенедиктинского монастыря падре Эухенио.
Арест произвел брат Агостино Куадра — лично. И когда Мади аль-Мехмед узнал об этом, он собрал всех альгуасилов, дал им время для молитвы и двинулся на штурм Трибунала. А когда подошел к воротам, обмер: занятое Святой Инквизицией помещение охраняло человек сорок — все бенедиктинские монахи, скорее всего те, что и донесли на падре Эухенио.
— Изменники! — выдохнул Мади и бросился в монастырь.
Поверить, что восемьсот с лишним братьев не смогут отбить своего пастыря у предателей, было сложно. Но судья тут же увидел: монахи смертельно напуганы.
— Все, сеньор аль-Мехмед, — печально улыбались они, — нет больше нашего бенедиктинского монастыря. И нас тут тоже считай что нет, — по разным монастырям раскидывают.
— А кто же будет всем этим управлять? — потрясение обвел руками судья огромные мастерские.
— Орден… — тихо отвечали монахи, даже не считая нужным пояснять, о каком Ордене идет речь.
А еще через день в город приехал человек Ордена. Деловито обойдя новую собственность первого помощника Папы, он тут же назначил нового настоятеля, приказал немедленно возобновить работу мастерских и лично, безо всякой охраны, пришел в городской суд.
— Сеньор Мади аль-Мехмед?
— Да, — встал из-за стола судья.
— Во исполнение королевского указа вы обязаны закрыть меняльную лавку семьи Ха-Кохен.
— А кто будет выдавать ссуды и менять монеты? — опешил судья.
— Орден, — сухо ответил монах. — Я уже выделил помещение и назначил ответственных братьев.
Разумеется, Мади отказался. Исполнить указ короля и запретить евреям их ремесло стало бы верхом беззакония. Но у него осталось такое чувство, как будто его город разбирают на части и процесс этот необратим.
Томазо потрудился на славу. В считанные дни несколько сотен ссудных лавок и обменных контор Ордена заработали по всему Арагону. Собственно, перехват ремесла произошел по всей католической Европе, но деталей Томазо не знал, а на все его расспросы Генерал отвечал только одно:
— Встанешь на мое место, сам все узнаешь. А пока ты отвечаешь только за Арагон. Вот Арагоном и занимайся.
Разумеется, выдавившие евреев орденские, конторы тоже не могли себе позволить менять луидоры на мараведи по номиналу, но и переводы внутри страны, и выдачу ссуд структуры Ордена гарантировали. И все-таки люди этих лавок сторонились.
Хуже того, кое-где указ подстегнул сопротивление королю, и гранды тут же влезли в немыслимые долги — само собой, не к Ордену, а к евреям, вооружили всех, кто был способен держать мушкет или хотя бы копье, и три четверти Арагона фактически оказалось вне пределов королевской власти. Теперь от масштабной войны с Бурбонами их удерживало только отсутствие решения Верховного судьи Арагона. И вот здесь роль бежавшего Антонио Переса возрастала как никогда ранее.
