Я вернулся в Нью-Йорк и наутро третьего дня уже мог свободно передвигаться по квартире. Благодарить за это надо было доктора Хайлера и лекарство под названием "релафен". Приблизительно в это же время в дверь квартиры Вайолет позвонили. Два сотрудника уголовной полиции, одетых в штатское, хотели побеседовать с Марком. Я при этом не присутствовал, но как только они ушли, Вайолет спустилась, чтобы все мне рассказать. Было девять утра, и на ней была длинная белая ночная рубашка с высоким горлом, в которой она казалась похожей на бабушкину куклу. Она заговорила, и голос, срывавшийся на шепот, звучал совсем как в тот день, когда она позвонила мне из мастерской с известием, что умер Билл.
— Они просто сказали, что у них есть к нему несколько вопросов. Я им ответила, что Марк сейчас путешествует с Тедди Джайлзом и что мне доподлинно известно только одно: несколько дней назад они были в Нашвилле. Я объяснила, что если он мне позвонит, то я сразу же сообщу, что он должен с ними связаться, но он вполне может не позвонить, потому что у нас с ним не все гладко. Его разыскивают, — тут Вайолет глотнула воздух, — по делу об убийстве Рафаэля Эрнандеса. Потом они сразу ушли. Ни о чем меня не спрашивали, просто поблагодарили и откланялись. Значит, все это правда. Наверное, они нашли труп. Как ты думаешь, Лео, может, надо им позвонить и сообщить все, что нам известно? Я ведь ничего не сказала.
— А что нам известно?
Она растерянно на меня посмотрела:
— Получается, что ничего.
— По крайней мере, об убийстве-то мы точно ничего не знаем.
Я произнес слово "убийство" и поразился тому, как обыденно оно прозвучало. Слово носилось в воздухе, постоянно вертелось на языке, но я всячески избегал его. Мне казалось, что его будет трудно произнести, куда труднее, чем на самом деле вышло.
— Есть запись на автоответчике, я ее не стерла. Там сказано, что Марк знает про убийство. Ты думаешь, он в самом деле знает?
— Мне он сперва сказал, что знает, но потом начал отпираться, дескать, мальчик где-то в Калифорнии.
— Но если он все-таки знает и тем не менее остается с Джайлзом, что это может означать?
Я пожал плечами.
— Это может считаться преступлением?
— Ты имеешь в виду сам факт того, что он знает?
Вайолет кивнула.
— Ну, я думаю, тут важна степень осведомленности, то есть располагает ли человек какими-то доказательствами или нет. Марк ведь мог знать, но не верить, он мог искренне считать, что этот Рафаэль просто сбежал…
Вайолет замотала головой:
— Нет, Лео, разве ты не помнишь, он же сам рассказывал о двух полицейских, которые приходили в галерею Файндера? И сразу после этого Джайлз уехал из Нью-Йорка. Разве нет статьи за содействие лицу, скрывающемуся от правосудия?
— Но ведь мы еще не знаем, есть ли ордер на арест Джайлза. Мы даже не знаем, есть ли против него хоть какие-то улики. И если уж говорить всю правду до конца, мы вообще не знаем, убил он кого-то на самом деле или нет. Может быть, он из бахвальства приписывает себе убийство, о котором знает, но которого не совершал. Это очень маловероятно, но все-таки возможно. Тогда он все равно проходит по этому делу, но иначе, понимаешь?
Вайолет смотрела не на меня, а на свой портрет, висевший на стене.
— Агент Лайтнер и агент Миллз. Один белый, другой черный. Не сказать, чтобы пожилые, но и не молоды. Не худые, не толстые. Очень вежливые. От меня ничего особенного не ожидали. Знаешь, как они ко мне обращались? Миссис Векслер.
Вайолет помолчала и повернулась ко мне:
— Так странно. После того, как Билла не стало, мне очень приятно, когда посторонние меня так называют. Билла больше нет. Семьи нашей больше нет. Я никогда не брала его фамилию, так до конца и осталась Вайолет Блюм, но теперь мне все время хочется слышать, как люди произносят его фамилию, мне нравится на нее отзываться. Это как носить его рубашки, то же самое ощущение. Я так хочу зарыться в то, что после него осталось, даже если это только фамилия.
В голосе Вайолет не было никаких эмоций. Она просто констатировала факты.
Прошло еще несколько минут, и она поднялась к себе. Через час она снова постучала в дверь и сказала, что идет в мастерскую, а зашла только отдать мне кассеты, отснятые Биллом, вернее, их копии. Берни тянул-тянул, потому что дел много, но наконец-то передал ей кассеты, и теперь я могу их посмотреть, когда у меня будет время.
— Билл не знал, что это будет в итоге. Он задумал большой зал для демонстрации, но к окончательному решению так и не пришел… Знаю только, что проект должен был называться "Икар" и что он делал огромное количество набросков с падающим мальчиком.
Она прикусила губу и замолчала, разглядывая носки своих сапог.
— Ну, давай, держись, — сказал я.
Вайолет подняла на меня глаза:
— Приходится.
— Послушай, а что ты сейчас делаешь в мастерской? Оттуда ведь уже практически все вывезли.
Вайолет прищурилась.
— Я там читаю, — сказала она с вызовом. — Надеваю его одежду и читаю. Читаю, целые дни напролет. С девяти до шести. Читаю, читаю, читаю, пока не стемнеет.
Сначала на экране появились новорожденные — крохотные существа с головками неправильной формы и слабенькими скрюченными ручками и ножками. Камера фокусировалась только на детях, взрослые если и попадали в кадр, то исключительно как руки, груди, плечи, колени, ноги, голоса. Изредка в объектив вползало чье-то огромное лицо, склонявшееся над ребенком. Первый малыш спал на руках у женщины. У него была несоразмерно большая голова и сизо — красные ручки и ножки. Мама нарядила его в клетчатый костюмчик и дурацкий белый чепчик, завязанный под подбородком. За этим эпизодом шел другой, там малыш висел в слинге на груди у мужчины. Темные волосенки стояли дыбом, как у Ласло, карие глазки ошеломленно смотрели в объектив. Билл снимал, а дети ехали в колясках, спали в кенгурушках, нежились на руках у родителей или выгибались в отчаянном реве у чьего-нибудь плеча. Иногда остающиеся за кадром родители или няни сообщали какие-то ценные сведения о режиме сна, грудном вскармливании, молокоотсосе или срыгивании, а на заднем плане слышался скрежет и грохот машин, но и разговоры, и шум улицы были лишь случайным фоном для возникающих на экране портретов маленьких незнакомцев. Вот один отворачивает безволосую головенку от материнской груди и слизывает с краев рта молоко. Вот темнокожая красоточка чмокает во сне, теребя губами невидимый сосок, а потом вдруг расплывается в улыбке. А этот не спит, его голубые глазки подняты вверх и неотрывно, с выражением полной сосредоточенности смотрят на мамино лицо.
Насколько я мог судить, Билл при выборе своих моделей руководствовался исключительно их возрастом. Каждый день он снимал детишек, которые были немного старше, чем те, за кем он наблюдал вчера. Так постепенно камера от грудничков переходила к малышам, которые уже сидели, гулили, протестующее визжали, кряхтели и тащили в рот все что ни попадя. Крупная девчушка самозабвенно наматывала на палец прядь маминых волос, не выпуская при этом бутылочки изо рта. Папа извлекал изо рта сынишки резиновый мячик, а ребенок ревел белугой. Какой-то малыш, примостившийся у мамы на коленях, тянулся к девочке постарше, которая сидела в нескольких сантиметрах от него, и, дотянувшись, принимался лупить ее по коленкам. В кадре появлялась взрослая рука, и малыш получал шлепок, но, вероятно, не сильный, потому что в следующую минуту он снова принимался за свое и снова получал по рукам. Камера отъезжала назад, и на экране на мгновение возникало уставшее лицо женщины с отсутствующим взглядом, а потом крупно, во весь экран, появлялась спящая в коляске девочка с чумазыми щеками и двумя полупрозрачными дорожками соплей над верхней губой.
Сначала Билл снимал, как дети ползают в парке. Потом уже совсем другие дети делали шаги, падали, снова пытались встать на ноги и идти вперед неверной поступью старого пьянчужки, которого швыряет от стены к стене. Он снял с трудом сохранявшего равновесие мальчугана, перед которым сидел, вывалив язык, большой черный терьер. Малыш заходился в экстатических судорогах. Чуть не касаясь собачьей морды, он размахивал рукой и издавал ликующие вопли:
