— Простите меня. Я виноват перед вами, простите.

Я не сводил с него глаз и машинально затягивал пояс халата потуже, словно мне это помогало держать себя в руках.

— Это все наркотики, — продолжал Марк. — Я тогда был не я, но я все равно виноват.

Я молча слушал.

— Понимаете, я должен попросить у вас прощения. Если вы не можете простить — не надо, но попросить я должен. Это один из "двенадцати шагов".

Я кивнул.

Лицо Марка дернулось. Господи, ему же всего девятнадцать лет, пронеслось у меня в голове.

— Я хочу, чтобы все стало по-другому, не так, как раньше.

Тут он впервые посмотрел мне в глаза.

— Вы же всегда ко мне хорошо относились. Мы так здорово с вами разговаривали.

— Я теперь не знаю, как относиться к этим разговорам. После твоей лжи…

Марк не дал мне договорить.

— Я все понимаю, но я теперь другой человек, — произнес он со стоном. — Есть такие вещи, про которые я вообще никому не говорил, только вам. И когда я их вам говорил, я говорил правду.

В его голосе нарастало отчаяние, рвавшееся из самой груди. Это был какой-то новый звук, которого я прежде от него не слышал. Я нерешительно тронул его за плечо:

— Но у тебя же есть возможность все изменить и начать жить по-другому. Я верю, ты сможешь.

Он придвинулся чуть ближе, заглянул мне в глаза и глубоко вздохнул. Было видно, что с души у него свалился огромный камень. Потом он распахнул руки для объятий и умоляюще произнес:

— Дядя Лео…

После минутных колебаний сердце мое дрогнуло. Марк уткнулся головой мне в плечо. Его руки обнимали меня с такой силой, с такой горячностью, на которую был способен только один человек — его отец.

Рано утром второго декабря Марк исчез. В этот же день Вайолет получила письмо от Деборы, девушки, которая очень привязалась к ним с Марком в лечебнице. Было около полуночи, когда Вайолет принесла мне это письмо. Она прошла в гостиную, опустилась на диван и раскрыла конверт.

Дорогая Вайолет, — начала она читать вслух. — Я решила написать Вам, потому что хочу, чтобы Вы знали, что со мной все в порядке. Трудно, конечно, не пить, каждый день тянет, и все такое, но я стараюсь, и мама очень мне помогает. После семейных собраний в клинике, когда мы с ней поговорили, она уже так на меня не орет, потому что знает, как мне от этого плохо. Если уж совсем невмоготу, я вспоминаю ту ночь в Хейзелдене, когда я в первый раз услыхала голоса небесные. Они мне сказали, что я Божье создание и что Господь меня за одно это уже любит, так что я больше не Дебби. Некоторые, конечно, считают, что я чокнулась, но я еще на семейном собрании поняла, что Вы так не думаете. Вы меня понимаете. Я слышала, как они поют, и теперь должна стать Деборой. Вы замечательная, Марку повезло, что Вы у него есть, хоть он Вам и не родной. Он мне рассказывал, как Вы с ним возились, когда у него была ломка, как его колотило и рвало, пока Вы в Миннесоту не приехали. Жалко, что рядом со мной такого человека никогда не было. Я всех прошу за меня помолиться, надеюсь, что Вы тоже за меня помолитесь.

Счастливого вам Рождества, и пусть в новом году все будет замечательно. Целую вас крепко-крепко,

Ваша Дебора. Е S. На следующей неделе мне снимают гипс.

Вайолет дочитала последнюю строчку, опустила листок на колени и посмотрела на меня.

— Ты мне никогда не говорила, что у Марка была ломка.

— Конечно не говорила, потому что никакой ломки у него не было.

— Почему же тогда эта Дебора пишет, что была?

— Потому что он ей сказал, что у него была ломка.

— Зачем?

— Чтобы быть как все. Понимаешь, Марк принимал наркотики, но наркомании, то есть физической зависимости, у него не было. Возможно, он подумал, что и вранье и кражи будет легче объяснить, если сказать, что ты наркоман.

Она несколько секунд помолчала.

— К концу курса он всех очаровал: и сотрудников, и консультантов, и пациентов — всех. Его выбрали старостой группы. Одним словом, первый парень. А Дебби эту никто особо не жаловал. Сама вся синяя, ни кожи ни рожи, одета как потаскушка. Ей двадцать четыре года, но она такой курс проходит уже в четвертый раз. Один раз спьяну упала в озеро и чуть не утонула. В другой раз ехала по дороге, не справилась с управлением и врезалась в дерево — ее лишили прав. А знаешь, что с ней случилось перед тем, как ее положили в Хейзелден? Она явилась домой, пьяная вдрызг, и просто свалилась с лестницы. Нога сломана в пяти местах, гипс чуть не до пояса. Ну и, конечно, матери врала, деньги из дому воровала — в общем, весь подарочный набор. Но она ради денег даже на улицу пошла, на панель. Мать за голову хваталась, не знала, что делать, только кричала. Ты, говорит, ведешь себя как маленькая. Вот уже двадцать четыре года у меня на шее младенец, который вопит, гадит, с которым нет ни минуты покоя и который никогда не вырастет. Я, говорит, не живу с тобой рядом, я только о тебе забочусь. И тут мама в слезы, Дебби в слезы, и я тоже в слезы. Сидела там и рыдала как сумасшедшая, до того мне было жалко и бедную-несчастную Дебби, и ее бедную-несчастную маму.

Вайолет хмыкнула.

— Это при том, что мы ни разу не разговаривали, ни до, ни после. Ну вот. Где-то через месяц-полтора ей было видение, и она из Дебби превратилась в Дебору.

— Голоса эти самые?

Вайолет кивнула:

— И на следующее семейное собрание она пришла и буквально вся светилась, понимаешь, как лампочка.

— Такие вещи случаются, — осторожно сказал я, — но, как правило, это быстро проходит.

— Дело не в этом. Она в это верит, понимаешь? И когда она рассказывала о том, что произошло, она верила в каждое слово, которое говорила.

— А Марк не верит. Ты это имеешь в виду?

Вайолет вскочила с дивана и заметалась по комнате, обхватив голову руками. Я силился вспомнить, делала ли она что-то подобное раньше, до смерти Билла. Потом она застыла и повернулась ко мне:

— Мне иногда кажется, он вообще не понимает, что такое язык. То есть он пользуется его символами, не осознавая их значения, и вся система, таким образом, нарушается. Он произносит слова, но не для того, чтобы выразить себя. Для него они — инструмент манипуляции.

Вайолет достала пачку "Кэмела" и закурила.

— Что-то ты многовато куришь, — заметил я.

Она раздраженно махнула рукой и затянулась.

— И еще одно, — сказала она. — У Марка нет прошлого.

— Ну как это так? У каждого человека есть прошлое.

— Он не понимает, что это такое. В лечебнице они без конца просили его рассказать о себе, о своем прошлом. Он сперва что-то им плел про развод, вот, дескать, папа то, мама се. Психолог просит: поконкретнее. Объясни точнее, что ты имеешь в виду. Знаешь, что он сказал? "Мне все говорят, что причина в разводе родителей. Значит, так оно и есть". Они, конечно, опешили, им-то надо было добиться от него искреннего чувства, они хотели, чтобы он рассказал о том, что пережил. И он начал рассказывать, но мне кажется, что ничего толкового так и не сказал. Зато заплакал. И все были в восторге, потому что получили то, что хотели. Хотели чувства? Пожалуйста, вот вам чувство. Или его видимость. Прошлое — это связь событий во времени, но Марк завяз в каком-то временном искривлении, где все движется по замкнутому кругу, так что аж тошно делается, а он просто болтается туда-сюда, туда-сюда.

— Ты имеешь в виду то, как он жил на две семьи?

Вайолет снова перестала мерить комнату шагами.

— Не знаю, — сказала она. — Многие дети живут на две семьи, если родители разошлись, но они же не становятся такими, как Марк. Так что дело тут не в разводе.

Вайолет стояла у окна, ко мне спиной, держа зажженную сигарету в опущенной руке. Я сидел и смотрел на нее. На ней были старые джинсы, которые на ней болтались. Между коротким свитером и поясом проглядывала полоска голой кожи, и я не мог отвести глаз. Я поднялся и тоже подошел к окну. Едкий запах табака не мог перебить аромата ее духов. Мне так хотелось дотронуться до ее плеча, но я не посмел. Мы молча стояли и смотрели на улицу. Дождь перестал, тяжелые капли на оконном стекле словно переполнялись влагой и скатывались вниз. Откуда-то справа, очевидно из канализационного люка на мостовой, поднимались клубы белого пара.