— Но послушай… — начал я.
Она сделала вид, что не слышит, и обвела глазами комнату. Я заметил единственную стоявшую на полу коробку без крышки и ровные ряды тюбиков с красками.
— Мне здесь спокойно, — произнесла Вайолет.
Портрет Джеки Робинсона, который Мэт нарисовал Биллу в подарок, по-прежнему висел над столом. Я хотел попросить его у Вайолет, но не решился.
Она прижалась ко мне и стиснула пальцами мой локоть.
— Я страшно боялась, что он умрет. Я никому не говорила, и тебе никогда не говорила. Просто, когда любишь человека, всегда боишься, что он умрет. Сейчас это уже не важно. Но я видела, что ему хуже. Он задыхался. Спал очень плохо. Однажды, например, пожаловался, что не может закрыть глаза, потому что боится умереть во сне. Поеле того как Марк украл у тебя деньги, он все сидел по вечерам с бутылкой виски, а спать не ложился. Где-нибудь часа в три ночи я заходила в гостиную, а он сидит на диване перед включенным телевизором и спит вполглаза. Я тогда его разувала, раздевала и либо переводила в спальню, либо так и оставляла до утра на диване, только укрывала.
Вайолет помолчала, глядя в пол.
— У него было скверно на душе, черным-черно. Он много говорил о своем отце, о болезни Дана, о том, как его пытались лечить, но все зря. Начал вдруг думать о ребенке, с которым у нас так ничего и не получилось, давай, говорит, усыновим. Потом решил, что мы не справимся, что он всегда старался быть хорошим отцом, но все равно ничего не вышло. Потом совсем тошно стало, когда он вдруг начал повторять каждую гадость, которую о нем писали критики. Я-то всегда была уверена, что ему на них плевать, а это все, оказывается, копилось, копилось… А критики его так поносили! Их же сильнее всего бесило, что на свете есть другие люди, которым безумно нравится то, что делает Билл. Но он как будто забыл про то, что в жизни есть что-то хорошее.
Вайолет смотрела в одну точку и снова погладила ладонью рукав рубахи.
— Нет, вру! Про меня он никогда не забывал. Я подходила и шептала ему на ухо: "Ну, все, пора спать", и он обхватит мое лицо и давай целовать! От него пахло виски, и он говорил: "Милая, ты моя милая, как же я тебя люблю", ну и всякие нежности. В последние несколько месяцев стало чуточку легче — он так радовался этим детям и своим видеосъемкам. Я клянусь тебе, он только этим и жил. Я думала, вот наконец вздохнем…
Вайолет повернула голову. Теперь она смотрела в стену.
— Каждый вечер мне все труднее заставить себя идти домой. Я хочу оставаться здесь, с ним.
Она вытащила из нагрудного кармана пачку "Кэмела", закурила, погасила спичку и выпустила изо рта струйку дыма.
— Ну, ладно, пускай сегодня будет две.
Мы молчали около минуты. Мои глаза успели привыкнуть к полумраку, и комната казалась светлее. Я разглядывал тюбики с красками.
Вайолет заговорила снова:
— Я хочу, чтобы ты кое-что послушал. Это сообщение на автоответчике. Я его обнаружила в тот же день, когда нашла одежду и сигареты.
Она подошла к столу и несколько раз нажала кнопку автоответчика. Тоненький голос произнес:
— ММ знает, что я — труп и кто в этом виноват.
И тишина. Через мгновение я услышал голос Берни, который что-то говорил, но Вайолет уже выключила автоответчик.
— Билл слушал это перед смертью. Лампочка не мигала, значит, он пришел и стал прослушивать сообщения.
— Но это же чушь какая-то!
Вайолет кивнула:
— Наверно, чушь, просто… Помнишь, мне девочка ночью позвонила и рассказала про Марка и Джайлза? Голос похож. Билл ее не мог узнать, он же с ней не разговаривал.
Вайолет подняла глаза и сжала мою руку:
— Они так называют Марка — ММ. Ты в курсе?
— Да.
Вайолет стискивала мою руку все сильнее. Я чувствовал, что ее бьет дрожь.
— Ну, полно, полно, — сказал я.
Мой голос словно сломал ее. Губы Вайолет искривились, колени подогнулись, и она буквально рухнула на меня. Я подхватил ее под мышки. Ее щека упиралась мне в кадык, а руки цеплялись за мой пояс. Я стащил с нее бейсболку и поцеловал ее голову, один раз, всего один раз. Я стоял, прижимая к себе бьющееся в рыданиях тело, слушал, как она плачет, и чувствовал запах Билла: запах скипидара, табака и опилок.
Внешне скорбь Марка проявлялась в том, что из него словно выпустили воздух. Его тело стало похоже на спустившее колесо, которое хотелось накачать. Казалось, каждое движение — поворот головы, подъем руки — дается ему с неимоверным трудом. Если Марк не находился в книжном магазинчике, куда он устроился на работу, он либо валялся на диване с плеером, либо слонялся по квартире и грыз крекеры или жевал печенье. И днем и вечером он чем-то хрустел, чавкал и набивал себе рот, оставляя за собой горы пакетов, коробок и пластмассовых упаковок. Ужин его мало интересовал, он равнодушно ковырял еду и по большей части оставлял ее на тарелке. Вайолет ни единым словом не вмешивалась в его режим питания. Наверное, она полагала, что если Марк решил заедать свою утрату, она не должна ему мешать.
Несмотря на то что Вайолет сама почти ничего не ела, совместная вечерняя трапеза превратилась в ритуал, который мы соблюдали в течение всего года. Приготовление ужина было вехой, отделявшей один день от другого. Я покупал продукты и стоял у плиты, Вайолет строгала овощи на салат, а Марк умудрялся сохранять вертикальное положение все то время, которое требовалось, чтобы засунуть грязные тарелки в посудомоечную машину. Покончив с этой обязанностью, он валился на диван и включал телевизор. Мы с Вайолет попробовали было к нему присоединиться, но после двух недель дебильных комедий и чудовищных сериалов про маньяков и насильников я понял, что с меня хватит, и, поужинав, либо прощался и уходил к себе, либо тихо сидел в углу с книжкой.
Из этого угла я с большим интересом наблюдал за ними. Марк либо валялся на диване, закинув ноги на колени Вайолет, либо сворачивался калачиком у нее под боком, держа ее за руку или положив голову ей на грудь. Не будь его жесты такими детскими, они могли бы показаться даже неприличными, но притулившийся рядом с мачехой Марк выглядел как исполинский двухгодовалый малыш, утомившийся после долгого дня в детском садике. Я тогда думал, что его стремление прилепиться к Вайолет — это тоже реакция на смерть Билла, хотя прежде мне не раз доводилось видеть, как он точно так же льнет к ней и к отцу. Когда у меня умер отец, я изо всех сил стремился разыгрывать перед матерью мужчину, и мало-помалу игра стала казаться реальностью, а потом просто превратилась в реальность. Где-то через год после его смерти я пришел домой из школы и застал мать в гостиной. Она сидела на стуле, сгорбившись и уткнув лицо в ладони. Подойдя ближе, я догадался, что она плакала. Только один раз до этого я видел, как моя мать рыдает, — это было в день смерти отца, поэтому, когда она подняла красное, опухшее от слез лицо, оно показалось мне чужим, я его просто не узнал. Рядом, на столе, лежал альбом с фотографиями. Когда я спросил, что случилось, мать взяла меня за руку и сказала сперва по-немецки, а потом по-английски: — Sie sind alle tot.Они все умерли.
Она потянулась ко мне и прижалась щекой к моему брючному ремню; я до сих пор помню, как вдавившаяся пряжка защемила кожу на животе. Объятие получилось неловким, но я стоял не шевелясь и радовался, что она больше не плачет. С минуту мать не отпускала меня, но в эти мгновения я вдруг ощутил необычайную ясность, словно все происходящее кто-то навел на резкость и я оказался в фокусе. Я стал главным и в нашей комнате, и за ее пределами. Моя рука на плече у матери обещала ей защиту, и когда она подняла голову, я увидел у нее на лице улыбку.
Мне было всего восемнадцать; никто, ничто и звать никак; знай себе барахтался, ведь только и умел, что хорошо учиться. Но мать удивительным образом прочувствовала мое стремление быть достойным большего, лучшего. Все это моментально отразилось у нее на лице: гордость, грусть и даже какое-то любопытство перед моей внезапной вспышкой мужественности. Возможно, Марк тоже был способен стряхнуть с себя оцепенение и утешить Вайолет? Не знаю. Я тогда спрашивал себя, что кроется за его апатией. Он в чем-то нуждался, но ничего не требовал, а нежелание спустить ноги с дивана объяснялось не ступором после тяжелейшей травмы, а скукой. Казалось, до него так и не дошло, что Билла больше нет, хотя он вполне мог загнать правду о смерти отца куда-нибудь глубоко в подсознание, чтобы не касаться ее мыслями. На его лице нельзя было прочесть даже следов печали, словно он смог выработать у себя иммунитет к самой идее бренности бытия.
