Билл повернулся ко мне, сунул в рот сигарету и зажег спичку, прикрывая огонек ладонью, словно он прикуривал не в комнате, а на ветру. Он затянулся, сжал губы, а потом сказал:
— Он врет, понимаешь? Марк нам постоянно врет.
Его лицо исказила гримаса боли.
— Да, — ответил я. — Я знаю. Непонятно только зачем?
— Я ловлю его на вранье по мелочам, когда врать нет ни малейшего смысла. Порой мне кажется, что он врет просто ради того, чтобы соврать.
— Может, это возраст? Все еще изменится…
Билл снова уткнулся головой в стекло.
— Это не сегодня началось. Он врал, даже когда был совсем маленьким.
Такая откровенность меня ошеломила. Я ничего не знал об этом вранье со стажем. Да, Марк солгал мне, когда съел пончики и не признался; он, возможно, сказал мне неправду в то утро, когда я обнаружил его в комнате Мэта, но больше я за ним ничего подобного не замечал.
— И в то же время сердце у него доброе, — продолжал Билл. — Он очень мягкий человек.
Рука с сигаретой описала полукрут в мою сторону.
— Он очень привязан к тебе, Лео. Он мне сам говорил, что ему с тобой очень легко, что ты его слушаешь.
Я подошел и встал рядом с Биллом у подоконника.
— Я всегда рад, когда он приходит. Мы за последние месяцы действительно много разговаривали. Я ему что-то рассказываю, он мне что-то рассказывает.
Теперь я тоже смотрел вниз, на улицу.
— Представляешь, когда они с Люсиль жили в Техасе, он, оказывается, все время представлял, что Мэт с ним рядом. Он называл его Мэт-понарошку и даже разговаривал с ним по утрам, перед тем как уйти в школу. Наверное, они беседовали в туалете.
Я скользил глазами по крышам домов на Бауэри, потом заметил человека, валявшегося на тротуаре. На ногах у него вместо башмаков были пакеты из оберточной бумаги.
— Надо же, я ничего не знал, — сказал Билл.
Он курил, я стоял рядом. Глаза его были где-то далеко-далеко.
— Мэт-понарошку, — произнес он задумчиво и снова замолчал, потом бросил окурок на пол, придавил его ногой и опять принялся смотреть на улицу.
— Мой отец вообще считал меня идиотом, говорил, что я себе в жизни на кусок хлеба не заработаю, — сказал он вдруг.
Скоро я засобирался домой. Спустившись по лестнице, я отворил входную дверь и снова услышал голос мистера Боба, на этот раз у себя за спиной. На диво звучные, бархатистые переливы глубокого баса заставили меня прислушаться, и я замер на пороге.
— Да осенит тебя Господь Своею благодатью. Да осенит Он светом Своим благодатным и голову твою, и плечи твои, и руки твои, и ноги, и все тело твое. Да спасет и оборонит Он тебя благою милостью и праведностью Своею от разрушительного пути дьявольского. Господь да пребудет с тобою, сын мой.
Я не повернул головы, но ни секунды не сомневался, что свое благословение мистер Боб посылает мне через крохотную щелку в двери. На улице я зажмурился из-за ослепительного солнечного света, пробившегося сквозь толщу облаков, а на подходе к Канал-стрит почувствовал, что мне легче идти оттого, что я уношу с собой нелепое напутствие старого сквоттера.
В январе следующего года Марк познакомил меня с Тини Голд. В ней было не больше полутора метров роста, и весила она значительно меньше, чем нужно; прозрачная кожа под глазами и возле губ отливала серым, в носу поблескивало золотое кольцо, и если бы не синий клок в волосах, Тини могла бы называться платиновой блондинкой. На ней красовалась распашонка с розовыми мишками, прежний владелец которой вряд ли был старше двух лет от роду. Когда я протянул ей руку, она дотронулась до нее с опаской; так попавший на далекий остров человек исполняет малопонятный туземный ритуал приветствия. Высвободив из моих пальцев свою вялую ладошку, Тини потупилась. Марку нужно было взять что-то в комнате Мэта, а я пытался занимать барышню вежливой беседой, но она отвечала испуганными обрывками фраз и глаз не поднимала. Учится в школе Найтингейл, живет на Парк-авеню, хочет стать модельером. Марк нашел то, что искал, и присоединился к нам:
— Знаете, дядя Лео, в следующий раз я уговорю Тини показать вам свои рисунки. Она потрясающе рисует. Представляете, у нее сегодня день рождения.
— Неужели? Ну, поздравляю.
Тини по-прежнему смотрела в пол, голова ее болталась взад-вперед, лицо порозовело, но она так и не произнесла ни слова.
— А кстати, я давно хотел спросить, когда у вас день рождения? — продолжал Марк как ни в чем не бывало.
— Девятнадцатого февраля.
Марк закивал.
— Тридцатого года, да?
— Верно, — ответил я растерянно, но не успел я сообразить, что к чему, как Марк и Тини выскользнули за дверь.
У меня от этой барышни осталось неоднозначное впечатление: странная смесь жалости и жути. Нечто подобное я однажды испытал, разглядывая лица сотен кукол в залах лондонского Музея детства. Не то дитя, не то клоунесса, не то женщина с разбитым сердцем, Тини Голд казалась увечной, словно все пережитые потрясения оставили отпечатки на ее теле. Марк в своем подростковом прикиде — широченные штаны, золотой гвоздик, поблескивавший под нижней губой, неизменные кроссовки на платформах, отчего его рост зашкаливал за внушительную отметку метр девяносто, — тоже выглядел, мягко говоря, странно. Но вся его фигура излучала спокойствие и откровенное дружелюбие, в отличие от щуплого, угловатого тельца Тини и от ее глаз, которые она упрямо отводила в сторону.
Да вообще, какая разница, кто во что одет? Однако я заметил, что среди новых приятелей Марка бытовала какая-то особая эстетика изнуренной болезненности. Мне почему-то вспомнился столь типичный для романтизма культ чахотки. Марк и его компания имели о себе некое представление, и существенная роль в этом представлении была отведена болезни, но точного диагноза я не знал. Размалеванные лица, хилые, проткнутые чем-то тела, крашеные волосы, пудовые платформы — все это еще не клинические случаи. В конце концов, мало ли странных идей носится в воздухе; поветрия приходят и уходят. Но мне на ум приходили истории про юношей, которые по прочтении "Вертера" облачались в синие фраки и желтые жилеты и бросались из окон. Такая вот повальная мода на самоубийства. Гете в конце концов возненавидел собственное творение, но книга успела внести смятение в неокрепшие юные души. Тини натолкнула меня на мысль о смерти как дани моде не только потому, что девочка объективно выглядела более болезненной, чем остальные друзья Марка. Главное было в другом. Я понимал, что в кругу им подобных болезненность считалась привлекательной.
Наступила весна. С Биллом и Вайолет мы почти не виделись. Изредка я приходил к ним ужинать, мы перезванивались, но жизнь, которую они вели, разводила нас все дальше и дальше. В марте они на неделю поехали в Париж, на выставку "цифровой" серии, прямо оттуда — в Барселону, куда Билла пригласили читать студентам лекции по искусству. Даже когда они были в Нью-Йорке, то редко проводили вечера дома: их звали то на банкеты, то на вернисажи. Биллу пришлось нанять еще двоих помощников. Вечно насвистывающий сквозь зубы плотник по имени Дамион Дапино помогал ему строить двери, а неласкового вида девушка по имени Мерси Бэнкс — вести корреспонденцию. Билл регулярно отказывался от преподавания, участия в круглых столах, чтения лекций, а также сидения в президиуме в различных уголках мира, и в обязанности Мерси входило выводить эти самые "спасибо, нет".
Как-то днем в супермаркете, стоя в очереди в кассу, я взял с полки журнал "Нью-Йорк мэгэзин" и принялся его листать. Мне на глаза попалась маленькая фотография Билла и Вайолет, сделанная на каком-то вернисаже. Обнимая жену, Билл любовно смотрел на нее, а она весело улыбалась, глядя в объектив. Этот снимок наглядно свидетельствовал о переменах в социальном статусе Билла, об отблеске славы, пробившемся даже сквозь пресловутую нью — йоркскую взыскательность. Неуловимое превращение моего друга в неожиданно нового человека, сделавшего свое имя ходким товаром, вызревало на самом деле долгие годы. Журнал я купил, вернулся домой, вырезал фотографию и положил ее в заветный ящик. Мне нужно было, чтобы она находилась там, потому что ее маленький формат точно передавал масштаб расстояния: две бесконечно удаленных от меня фигурки. Сам не знаю почему, но никогда прежде я не прятал в свое вещехранилище ни единого предмета, как-то связанного с Биллом и Вайолет, да это и понятно, ведь с помощью этого ящика я пытался увековечить то, что терял.
