Но близость возникала и между другими обитателями дома, зачастую в самом обыденном смысле. Я видел Вайолет в пижаме, она тоже видела меня в пижаме. Я теперь знал, что пышность ее шевелюры достигается с помощью заколок. А еще оказалось, что хотя Билл всегда перед ужином оттирал руки мылом и скипидаром, в душ его было не загнать, а по утрам, пока он не выпьет кофе, к нему лучше не подходить. Мы с Эрикой слышали стенания Вайолет по поводу домашних дел, от которых Билл отлынивает, слышали, как Билл жалуется на ее невыполнимые требования к чистоте и порядку. Билл с Вайолет слышали, как Эрика пилит меня за то, что я забыл что-то купить, и за то, что до сих пор ношу штаны, "по которым помойка плачет". Я подбирал по дому заскорузлые от грязи носки Марка и чьи-то заношенные трусы, не то его, не то Мэта. Однажды вечером я увидел капельки крови на стульчаке унитаза. У Эрики месячных не было. Я оторвал кусок туалетной бумаги, смочил его водой и тщательно протер сиденье. Тогда я еще не знал, что кроется за этими каплями, но той же ночью я услышал из спальни Вайолет и Билла горький плач и тихий голос Билла, утешавшего жену.
— Это все из-за ребенка, — сказала Эрика.
— Какого ребенка? — не понял я.
— Простого. Ребенка, которого у них нет.
Эрика давно знала правду. Вот уже два года Вайолет пыталась забеременеть. Хотя доктора со всей ответственностью утверждали, что и она и Билл абсолютно здоровы, Вайолет начала лечиться от бесплодия, но все равно ничего не получалось.
— Сегодня у нее опять пришли месячные, — тихонько сказала Эрика.
Плач внизу затих, а я вдруг вспомнил слова Билла о том, как ему хочется иметь детей, "тысячи детей".
В нашем доме не было телевизора, так что нам пришлось вспомнить о забавах былых времен. Каждый вечер после ужина кто-нибудь из взрослых читал вслух. Когда была моя очередь, я подолгу листал сборники народных сказок, которые Билл привез в огромном количестве. Нужно было выбрать такую, чтобы она не начиналась со слов: "Жили-были король с королевой, и больше всего на свете хотелось им иметь ребенка". Из нас четверых самым лучшим чтецом оказался Билл. Читал он негромко, но очень выразительно, то ускоряя, то замедляя темп в зависимости от оттенков смысла, то делая эффектные паузы. Иногда он подмигивал мальчикам или притягивал поближе Марка, который и без того буквально льнул к отцу. Почему сказки ему не приедались? Ведь он целыми днями воплощал их в мастерской, а потом, вечерами, готов был снова и снова их читать. Дело в том, что любая работа, которой в данный момент занимался Билл, становилась для него смыслом существования, путеводной звездой. За ней он готов был идти без устали, заражая и слегка утомляя меня своим энтузиазмом. Он сыпал цитатами из научных статей, совал мне ксерокопии каких-то рисунков, пускался в рассуждения о символическом значении числа "три" — три сына, три дочери, три желания. Он слушал записи народных песен, имевших хотя бы отдаленное отношение к теме его изысканий, и помечал жирными крестиками то, что мне, по его мнению, следовало прочесть. Я, как правило, не сопротивлялся. Когда Билл приходил ко мне с очередной идеей, он никогда не говорил возбужденно, не повышал голоса, не размахивал руками. Все дело было в его глазах. В них полыхало снизошедшее на него озарение, и, взглянув в эти глаза, я понимал, что выбора у меня нет и что придется слушать.
За пять лет Билл создал более двухсот "сказочных" коробов, и это не считая иллюстраций к поэтическому сборнику, который выпускал его приятель, рисунков и картин, в основном портретов Марка и Вайолет, а также машинок и всяких хитроумных штуковин, которые он мастерил на радость мальчишкам. Яркие разноцветные игрушки катались, летали, вертелись, как ветряные мельницы. У Мэта с Марком особой популярностью пользовалась одна его кукла, придурковатого вида мальчик, умевший делать одну — единственную штуку: если дернуть за рычаг у него на спине, он высовывал язык, и при этом с него спадали штаны. Игрушки становились для Билла отдыхом от изнурительной работы над коробами. Все короба были примерно одного размера: метр на метр двадцать. Плоские фигуры сочетались в них с трехмерными, настоящие предметы с нарисованными, и старинные сказки рассказывались с помощью персонажей и реалий сегодняшней жизни. Внутри короба состояли из множества секций, напоминавших комнатки.
— Это как комиксы, понимаешь? — объяснял мне Билл. — Двухмерные или трехмерные комиксы, только без слов.
Но не все было так просто. С одной стороны, очарование миниатюрности вызывало у людей те же чувства, с какими обычно разглядывают кукольные домики, упиваясь деталями. Но наполнение этих созданных Биллом крохотных миров настолько не соответствовало ожиданиям, что становилось жутко. Что-то в их форме и отчасти в магическом содержании заставляло вспомнить о Джозефе Корнелле, но работы Билла были крупнее и жестче, без особого лиризма. Мне казалось, что внутренняя напряженность создает в них изобразительный конфликт. Сначала Билл рассчитывал на то, что его зритель хорошо знаком со сказкой, которую он ему рассказывает. Его темноволосая и темнокожая Спящая красавица лежала в коме на больничной койке, опутанная трубками капельниц и проводами от кардиомонитора, которые переплетались с изысканными цветочными композициями — очевидно, присланными с пожеланиями скорейшего выздоровления. Палата буквально задыхалась от гигантских гладиолусов, гвоздик, роз, королевских стрелиций и папоротников. Лозы плюща выползали из розовой корзинки, змеясь, вплетались Спящей красавице в волосы и тянулись к трубке телефона, лежавшей рядом с кроватью. В следующей сцене над больничной койкой, где лежала спящая девушка, парил вырезанный из картона голый мужчина с эрекцией. В руке он держал раскрытые ножницы. В заключительном эпизоде Спящая красавица сидела на кровати. Глаза ее были широко открыты. Мужчина исчез, но на полу толстым, чуть не по колено, слоем лежали искромсанные ножницами провода, трубки и цветы.
Позднее Билл начал выбирать для своих работ менее известные сюжеты. Некоторые сказки пришли из наших совместных чтений вслух, например, "Принцесса, выдававшая себя за принца" из "Фиолетовой книги сказок" Эндрю Ланга, где королевская дочь ради сохранения отцовского трона выдает себя за юношу. После череды приключений, в том числе освобождения принцессы-пленницы, главная героиня понимает, что жизненные испытания сделали из нее героя. В последней из девяти сцен сказки центральный персонаж, облаченный в строгий костюм с галстуком, стоит перед зеркалом. Выпуклость, явственно обрисовывающаяся под гульфиком, свидетельствует об истинной мужественности героини.
Летом 1987 года Билл закончил "Подменыша". И по сей день это моя самая любимая работа из "сказочной" серии. Кстати, Джеку она тоже нравилась больше всех, хотя он видел в ней, прежде всего, рассказ о современном искусстве, вариации на тему отношений между подлинником, копией и стилизацией. Но, поскольку я все-таки знал Билла лучше, меня не покидало ощущение, что в этих семи "комнатках" разместилась притча, основой для которой послужили внутренние переживания самого художника.
В первой из них перед распахнутым окном, опершись руками о подоконник, стояла скульптурная фигурка мальчика в пижаме. Мальчугану было лет десять-одиннадцать, как Мэту с Марком. На дворе сгущались сумерки, и в соседнем доме горели три освещенных окна. В каждом из них Билл нарисовал какую-то сценку: вот человек говорит по телефону, вот старуха с моськой, вот обнаженная парочка, лежащая рядышком на кровати. В комнате у мальчика царил беспорядок, всюду валялась одежда и игрушки. Некоторые из них Билл написал прямо на полу, другие сделал трехмерными, так что получились миниатюрные скульптуры. Придвинувшись к коробу почти вплотную, я заметил у мальчика в правой руке иголку и катушку ниток.
Во второй "комнатке" этого же короба мальчик уже спал. Справа от его кровати было окно, через которое в спальню влезала вырезанная из бумаги женщина. При взгляде на нее становилось не по себе именно из-за того, насколько грубо она была намалевана. Ее непропорционально большая голова, короткие руки, выгнутые под каким-то немыслимым углом колени придавали ей сходство с детским рисунком. Одну ногу она уже перекинула через подоконник, и мне сразу бросилась в глаза туфля, сидевшая на бумажной стопе. Это была туфля Люсиль.
