В то лето я начал делать наброски для новой книги. Тема — меняющийся взгляд в западной живописи, своеобразный анализ условностей видения. Работа была задумана как масштабное исследование и завести могла очень далеко. Одни знаки часто принимают за другие или путают знак с означаемым, а если речь идет об изобразительном знаке, то он ведет себя иначе, чем слово или число, поэтому здесь, говоря о сходстве, рискуешь угодить в западню натурализма. Во время работы над книгой я не раз возвращался мыслями к "наполнились четыре". Слова моего сына не давали мне впасть в соблазнительные философские заблуждения.
В своем первом письме к Биллу пятнадцатого ноября Вайолет писала:
Мой дорогой! Час назад ты ушел. Могла ли я подумать, что ты исчезнешь из моей жизни так внезапно, не предупредив, просто перестанешь существовать, и все. Я проводила тебя до метро, ты поцеловал меня на прощание, потом я вернулась домой и села на кровать, где на подушке осталась вмятина от твоей головы и складки на простынях хранят отпечаток твоего тела. Я легла на постель, где еще несколько минут назад лежал ты, и поняла вдруг, что во мне нет ни злости, ни слез, а одно только изумление. Когда ты сказал, что должен вернуться к прежней жизни ради Марка, ты сказал это так просто и так грустно, что я не могла ни спорить, ни просить тебя остаться. Я понимала, что ты все уже решил и мои слезы или слова уже вряд ли могут что-то изменить.
Полгода — это не так уж много. Прошло всего шесть месяцев с того майского дня, когда я пришла к тебе. Но все началось задолго до этого. Мы прожили годы, вживаясь друг в друга. Я полюбила тебя сразу, как только увидела. Ты стоял на верхней площадке лестницы, в какой-то ужасной серой фуфайке, перемазанной черной краской. От тебя несло потом, и ты разглядывал меня как товар на прилавке. Сама не знаю, как так вышло, но из-за этого холодного оценивающего взгляда я совсем потеряла голову, хотя виду не подала. Гордая была.
Я все время думаю о твоих бедрах, — писала Вайолет во втором письме, — о теплом, чуть влажном утреннем запахе твоей кожи, о ресничках в уголках глаз. Я их всякий раз замечаю, когда ты переворачиваешься в постели и смотришь на меня. Я не знаю, почему ты лучше и прекраснее всех. Я не знаю, почему никак не могу перестать думать о твоем теле, почему я так люблю каждый бугорок, каждую впадинку на твоей спине, почему мягкие бледные ступни твоих ног, ступни горожанина, не знающие, что такое ходить босиком, так въелись мне в самую душу, — наверное, потому, что они твои. Я думала, что успею вычертить карту твоего тела, со всеми его полюсами, профилями поверхности и особенностями рельефа, с внутренними областями, то умеренными, то знойными, — словом, топографию твоей кожи, мышц, костей. Я не говорила тебе, но свято верила, что у меня как у твоего картографа впереди целая жизнь, долгие годы наблюдений и открытий, благодаря которым карта будет меняться, ведь и ты будешь меняться, и я снова и снова буду перерисовывать, перекомпоновывать знакомый рельеф. Родной мой, я так много упустила, так много позабыла, потому что, странствуя по твоему телу, была слепа от пьянящего счастья. Сколько же я не успела увидеть!
Письмо пятое и последнее:
Я хочу, чтобы ты вернулся ко мне, но даже если этого не случится, я все равно останусь в тебе. Это началось с портрета, помнишь, про который ты сказал, что на нем не я, а ты. Мы вписаны, впечатаны друг в друга. Тяжко. Ты знаешь, как тяжко. Я сплю одна, а мне чудится, что мы дышим в такт, но что всего удивительнее, мне очень хорошо одной. Я рада, что я одна. Я вполне могу жить одна. Дорогой мой, я не умираю без тебя, нет. Я просто хочу тебя, но если ты решишь навсегда остаться с Люсиль и Марком, я ни за что не приду требовать назад того, что отдала тебе ночью, когда за мусорными баками кто-то пел про луну.
Твоя В.
Разлука Билла и Вайолет длилась пять дней. Пятнадцатого октября он вернулся в квартиру над нами, вернулся в семью. Девятнадцатого октября он ушел от жены навсегда. Я обо всем узнал по телефону. И Билл, и Вайолет в первый же день своего разрыва позвонили нам и недрогнувшими голосами сообщили о случившемся. За эти пять дней я видел Вайолет всего один раз. Шестнадцатого утром мы столкнулись с ней в нашем парадном. Накануне, сразу после ее звонка, Эрика несколько раз пыталась с ней связаться, но тщетно.
— Она очень спокойно говорила, — рассказывала мне жена, — но я же чувствую, она совершенно раздавлена.
Вот уж раздавленной-то Вайолет не выглядела. Она не выглядела даже огорченной. Короткое темно-синее платье ладно облегало ее фигуру, на губах блестела ярко-красная помада. Прибавьте к этому новые туфельки на высоченных каблуках и тщательно продуманный художественный беспорядок прически. В руке Вайолет сжимала запечатанный конверт. Увидев меня, она ослепительно улыбнулась, но на мое участливое: "Ну, как ты?" — отозвалась так собранно и твердо, что я мгновенно понял, насколько неуместен сейчас даже малейший намек на сочувствие.
— У меня все замечательно, Лео. Это письмо Биллу. По почте очень долго, так быстрее.
— А что, скорость — это так важно?
Вайолет пристально посмотрела мне в глаза и промолвила:
— Это сейчас важнее всего. Скорость и расчет.
Одним выразительным движением она бросила письмо в почтовый ящик, крутанулась на высоких каблуках и прошествовала к двери. Это был ее звездный час, и она это знала. Прямая осанка, чуть вскинутый подбородок, цоканье каблучков по плиткам пола требовали зрителя, который мог бы все это оценить по достоинству. У самых дверей Вайолет обернулась и подмигнула мне.
Билл ни разу не произносил при мне слово "развод", но я знал, что после того, как он сам рассказал жене о своих отношениях с Вайолет, Люсиль начала звонить ему куда чаще. Кроме того, они несколько раз встречались, чтобы поговорить о Марке. Я не знаю, что именно ему сказала Люсиль, но ее слова разбередили в нем чувство вины и долга. Он бы не порвал с Вайолет, если бы не был уверен, что таково единственно верное решение. Я это прекрасно понимал. Эрика ничего понимать не желала и говорила, что Билл просто рехнулся. Но жена моя была пристрастна: Вайолет ей очень нравилась, а к Люсиль она давно испытывала неприязнь. Я пытался ей объяснить одну особенность характера Билла. В нем всегда чувствовалась некая скрытая от посторонних глаз бескомпромиссность, которая подчас толкала его на крайности. Он как — то рассказал мне, что в возрасте семи лет, не посвящая в это дело никого, принял для себя очень жесткий моральный кодекс. Думаю, он прекрасно сознавал, что негоже устанавливать для себя планку выше, чем для остальных, что в этом есть какая-то гордыня, но, сколько я его знал, он всегда жил с ощущением четких внутренних ограничений и ничего не мог с этим поделать. Мне кажется, корнем всего была его убежденность в собственной избранности. Еще в детстве Билл лучше любого из своих сверстников играл в бейсбол, быстрее всех бегал, сильнее всех бил по мячу. Он был хорош собой, замечательно учился, рисовал как бог и, в отличие от многих одаренных детей, удивительно остро ощущал свою исключительность. Но за право быть лучшим надо платить, и цену Билл знал твердо. Ему бы в голову не пришло осуждать других за вялую нерешительность, душевную слабость, разброд мыслей, но сам он на это права не имел. Другие — пусть, он — никогда. Увидев желание Люсиль начать все заново, почувствовав, что Марку нужна полноценная семья, Билл подчинился своим внутренним законам, даже если эти законы требовали поступиться чувством к Вайолет.
Билл и Вайолет любили историю своего скоротечного разрыва и воссоединения. Они оба рассказывали ее одинаково просто, как детскую сказку, но ни словом не упоминали о содержании писем. Однажды утром Билл проснулся и сказал Вайолет, что он возвращается к Люсиль. Они вместе дошли до метро, поцеловались там в последний раз, а потом Вайолет ежедневно писала Биллу письма и доставляла их по адресу Грин-стрит, дом 27, и так пять дней подряд. Билл вынимал письма из ящика, уносил их к себе наверх и там читал. Девятнадцатого октября, прочитав письмо пятое и последнее, он объявил жене, что исправить в их жизни уже ничего нельзя, закрыл за собой дверь и отправился на 7-ю улицу, где жила Вайолет, чтобы объясниться ей в вечной любви. Выслушав его, Вайолет залилась слезами и рыдала двадцать минут.
