Я лег не раздеваясь, выключил свет, как показала мне Мерседес, и попытался разобраться во всей той лжи, которую мне только что наплели. Но не смог — провалился в глубокий сон.

Меня разбудил шум. Я не мог понять, где нахожусь и что вокруг происходит: страх железными тисками сжал мою голову. В темноте, повинуясь скорее инстинкту, чем разуму, я начал крутить лампочку, но свет никак не загорался, и я продолжал оставаться в полной темноте — или электричество отключили, или я вдруг ослеп. Я обливался холодным потом, словно принимал душ изнутри, и, как всегда в минуты паники, мною овладело неодолимое желание выскочить из собственной шкуры. Я напряг слух и услышал шаги в коридоре. Вспомнил события прошлой — нет, не прошлой, этой, она ведь еще не закончилась — ночи и увидел их в новом свете. Ужин, без сомнения, был отравлен, цель разговора — вызвать у меня доверие и усыпить мою бдительность, спальня — мышеловка, оснащенная всем необходимым для удержания в заключении и пыток. И вот он, финал: крадущиеся шаги в коридоре. Сейчас стукнут молотком по голове или зарежут, потом расчленят тело и закопают под самой густой ивой на берегу шумной речки. Жадные червяки, черная пустота… Кто задумал это преступление? Кому понадобилось убивать меня? Кто сплел паутину, в которой я сейчас бился, как пойманная муха? Чья рука нанесет последний удар? Рука самой Мерседес Негрер? Или рука похотливого продавца пепси-колы? Рука сексуально притягательного негра? Или рука доильщика с молочной фермы? Спокойно. Не нужно торопиться с выводами, нельзя допускать, чтобы страх парализовал ум. Я не раз это слышал от самого доктора Суграньеса на сеансах психотерапии. Ближние добры, говорил он, никто не хочет тебе зла, нет никаких оснований для того, чтобы четвертовать тебя, ты не сделал окружающим ничего плохого, тебе напрасно кажется, что тебе угрожают. Спокойно. Всему найдется простое объяснение: какой-то случаи из твоего детства, проекция твоих собственных навязчивых идей. Спокойно. Через несколько секунд все выяснится, и ты будешь смеяться над своими детскими страхами. Тебя уже пять лет лечат психиатры, твой разум уже не утлая лодчонка, которую несут куда хотят волны бурного моря твоих страхов: агорафобии — боязни открытых пространств и клаустрофобии — боязни замкнутых пространств. Спокойно. Спокойно.

Стараясь успокоить себя подобным образом, я осторожно слезал с кровати, когда на меня упало и придавило к простыне что-то вроде холодной и тяжелой паутины, и именно в этот момент со скрипом открылась дверь. Я слышал, как приближаются к моей кровати мягкие шаги, слышал прерывистое дыхание человека, который собирается совершить ужаснейшее из злодеяний. Не в силах больше бороться с объявшим меня ужасом, я не сдержался, выпустил содержимое мочевого пузыря прямо в постель и тоненьким голоском принялся звать маму в глупой надежде, что мой призыв не останется без ответа и мама явится, откуда я и сам не знаю, подаст руку помощи, не даст мне исчезнуть в царстве теней. И тут совсем рядом раздался голос:

— Эй, ты спишь?

Это был голос Мерседес Негрер. Я хотел ответить ей, но из моей гортани выходили лишь всхлипы.

На спину мне легла рука.

— А чего это ты в москитную сетку закутался?

— Я ничего не вижу, — с трудом выговорил я. — Мне кажется, я ослеп.

— Да нет, это электричество отключили. Я принесла свечу, но у меня нет спичек. Мой отец всегда держит коробок на тумбочке у кровати. На случай, если у него будет бессонница и захочется покурить. Хотя врачи ему категорически это запрещают.

Я услышал, как выдвигается ящик, как роется в нем невидимая рука. Потом послышалось чирканье, мелькнула искорка и замигал, качаясь, огонек свечи. В ее слабом свете я смог разглядеть сквозь опутывавшую меня москитную сетку спокойное лицо Мерседес. Она смотрела на меня, быстро мигая. На ней была фланелевая рубашка в клеточку (раньше она явно принадлежала мужчине, и притом более крупному, чем Мерседес), через боковые разрезы которой видны были узкие бедра. Когда она наклонилась надо мной, чтобы помочь выпутаться из москитной сетки, я смог разглядеть, что под рубашкой на ней голубые трусики с высоким вырезом. Рубашка была застегнута не на все пуговицы, и, когда Мерседес двигалась, иногда можно было заметить, как колышется под рубашкой бледное, бархатистое и мягкое, испускающее нежный кисло-сладкий аромат.

— Я слышала, как ты разговариваешь во сне, — сказала она и прибавила без всякого логического перехода: — Я тоже не могла заснуть. Это что под тобой? Лужа?

— Вчера за ужином слишком много выпил, — попытался оправдаться я, сгорая от стыда.

— Ничего страшного. Со всяким может случиться. Будешь спать или хочешь поговорить?

— Я предпочел бы поговорить, если ты обещаешь больше не врать.

Она грустно улыбнулась:

— Я рассказала тебе официальную версию происшедшего. А как ты догадался?

— Твой рассказ — нагромождение несуразностей. Чего стоит одно утверждение, что напуганная девочка-подросток может мгновенно убить человека, ударив его ножом в спину. Я никогда никого не убивал, но все же в этих делах кое-что смыслю. Если бы ты ударила спереди, то, может быть, и смогла бы убить. Но сзади — никогда.

Она села на краешек кровати, а я устроился на подушке, опираясь спиной на деревянную спинку кровати, которая скрипела при каждом моем движении. Мерседес поставила ступни на кровать, обхватила руками лодыжки и уперлась подбородком в колени. Наверное, ей было удобно, но я в такой позе не высидел бы и минуты.

— Подоплека подлинной истории, — начала она, — та же самая: бойкая и смышленая, но бедная девочка и девочка богатая, но круглая дура. И травма, о которой я говорила…

— Что произошло в ту ночь, когда исчезла Исабель?

— Мы все спали в общей спальне, а наши с Исабель кровати стояли рядом. Я страдала бессонницей. Теперь-то я понимаю, что все дело было в проблемах переходного возраста, а тогда не знала, чему ее и приписать. Я услышала, как Исабель пробормотала что-то во сне, склонилась к ней и принялась разглядывать ее безмятежное лицо, золотые локоны… Я смотрела на капельки пота, выступившие у нее на висках, на то, как поднимается и опускается ее уже не детская, но еще и не девичья грудь… Ты думаешь, я роман сочиняю?

Я ничего не ответил, чтобы не сбивать ее с мысли. Я знаю, что никто не отклоняется так часто от темы повествования, как человек, который собирается сделать признание. Следовало набраться терпения.

— Через некоторое время, — продолжила Мерседес, — Исабель вдруг встала с постели. Я видела, что она спит, и подумала, что она, наверное, лунатичка. Исабель зашагала по проходу между кроватями, уверенно направляясь к двери. Я тоже встала и пошла за ней, опасаясь, что она обо что-нибудь ударится и ушибется. Дверь спальни обычно закрыта на ключ, но в тот раз я с удивлением увидела, что, как только Исабель подошла к ней, дверь распахнулась. Было очень темно, и мне стоило труда разглядеть смутный силуэт, скорее даже тень, по ту сторону двери.

— Мужской силуэт или женский?

— Мужской, если считать брюки признаком сильного пола. Но я уже говорила: было темно.

— Продолжай.

— Следуя за тенью, открывшей дверь, Исабель дошла до туалетных комнат. Там тень приказала ей подождать, вернулась назад и снова закрыла дверь спальни. Я ждала, спрятавшись за выступом стены: я решила поучаствовать в этом приключении и дойти до конца.

— Маленькое уточнение: дверь спальни запирается на щеколду или на ключ?

— На ключ. По крайней мере, так было в то время.

— У кого хранился ключ?

— У монахинь, конечно. Один у надзирательницы, другой у настоятельницы, насколько мне известно. Но не думаю, что было трудно сделать дубликат. Порядки в интернате были суровые, но девочки — народ хитрый и изворотливый. К тому же школа — не тюрьма.

— Еще один вопрос: а если какой-нибудь из девочек ночью нужно было пойти в туалет?