— И тем не менее вам доверяют воспитание детей, — удивился я.

— А что им остается? Будь их воля, меня давно уже вышвырнули бы. Но они ничего не могут.

— Потому что вас прислало сюда министерство и вы должны отработать положенный срок?

— Нет. У меня и диплома-то нет. Просто благосостояние этой деревни целиком зависит от молочной фермы. Она называется „Мамаса“. Слышали о такой? Наверное, видели бидоны на станции. Так вот, этим-то все и объясняется. „Мамаса“ хочет, чтобы я оставалась здесь, и я останусь здесь до конца света.

— А кто хозяин „Мамасы“? — спросил я.

— Пераплана, — назвала Мерседес то имя, которое я и ожидал услышать. В ее красивых близоруких глазах мелькнула тень испуга. — Это он тебя прислал? — спросила она дрожащим голосом.

— Ну что вы! Я на вашей стороне. Можете мне верить.

Мерседес некоторое время молчала, и я уже решил, что больше ничего от нее не узнаю, как вдруг услышал:

— Я тебе верю. — Мерседес произнесла это так убежденно, что стало ясно: ей как воздух необходим кто-то, кому можно верить.

„Ай! — подумал я. — Если бы мы встретились при иных обстоятельствах!..“

Мы подошли к очень старому, сложенному из камня дому в конце пустынной улицы на краю деревни. Вдали шумела река, и огромная луна висела над высокими темными горами. Старым ржавым ключом Мерседес Негрер открыла дверь дома и пригласила меня войти.

Мебель в ее доме почти отсутствовала, а та, что имелась, была очень старая. Стены маленькой гостиной были от пола до потолка уставлены книжными стеллажами. Книги лежали везде: на журнальном столике и на плетеных креслах. В углу стоял покрытый пылью старый телевизор.

— Ты ужинал? — спросила девушка.

— Да, спасибо, — ответил я, чувствуя, как от голода у меня кишки сводит.

— Не ври.

— Два дня уже не ел, — признался я.

— Всегда нужно говорить правду. Могу поджарить яичницу, и, кажется, еще осталось немного ветчины. Есть сыр, молоко и фрукты. Хлеб позавчерашний, но для тостов с оливковым маслом, чесноком и помидорами подойдет. Найдется еще суп из пакетика и банка персиков в сиропе. А, и еще туррон [14]. Остался с Рождества. Наверное, уже засох совсем. Пей пока пепси, а я все приготовлю. И не ройся в моих бумагах — все равно ничего не найдешь.

С этими словами она вышла.

Оставшись наедине с пепси-колой, я плюхнулся в кресло, сделал несколько глотков — и едва не разрыдался: я столько пережил за этот день и был так взволнован, во-первых, ожиданием разговора с хозяйкой дома, который, как я надеялся, поможет мне завершить расследование, от результатов которого для меня теперь слишком многое зависело, а во-вторых — и гораздо сильнее, — материнским тоном, каким говорила со мной Мерседес. Но я сделал над собой усилие и сдержался. Как и подобает мужчине.

Я покончил с обильнейшим ужином и грыз на десерт кусочек туррона (он совсем засох, но, несмотря на это, казался мне лучшим в мире лакомством), когда большие часы, висевшие на стене в гостиной, пробили одиннадцать. Мерседес Негрер сидела на полу, на циновке, хотя в комнате было где сесть нормально, и смотрела на меня лукаво и с любопытством. Сама она съела на ужин лишь несколько кусочков сыра, сырую морковку и два яблока, после чего спросила, нет ли у меня с собой травки, на что я ответил отрицательно, потому что травки у меня как раз не было, и даже если бы была, я все равно ответил бы отрицательно: для того серьезного разговора, который нам с Мерседес предстоял, нужны были ясные головы. Во время ужина за столом царила полная тишина (говорят, такая тишина бывает после того, как уляжется буря), то есть мы не сказали друг другу ни слова, слышно было только мое чавканье и сопенье. Расправившись с турроном, я привел в порядок мысли и обратился к хозяйке дома:

— Если до этой минуты я лишь пользовался твоей безграничной щедростью, за что буду тебе навеки благодарен, потому что неблагодарность не входит в длинный список моих недостатков, не все из которых можно считать мелкими, хотя вина за многие из них лежит не на мне, то сейчас я готов раскрыть цель своего визита. Я расскажу все по порядку и объясню, чего от тебя хочу. Я расследую один случай, и от результатов расследования зависит слишком многое. Как я уже говорил, я порядочный человек, хотя и не всегда был таким: мне, к несчастью, довелось пережить всякое. Ошибки, совершенные мною в прошлом, приводили меня в тюрьмы и другие места, о которых я предпочитаю не упоминать, чтобы не усугублять то впечатление, которое я произвожу уже одним своим внешним видом.

— Давай покороче, — попросила Мерседес.

— Я еще не закончил, — возразил я.

— И не нужно заканчивать. Я, как только тебя увидела, сразу поняла, зачем ты пришел. Давай поговорим начистоту. Что ты хочешь узнать?

— Я хочу расспросить тебя о том, что произошло шесть лет назад. Тебе тогда было четырнадцать.

— Пятнадцать. Я пропустила один год в школе из-за скарлатины.

— Пусть пятнадцать, — не стал я спорить. — Почему тебя исключили из школы в Сан-Хервасио?

— За отсутствие прилежания и нежелание учиться.

Она ответила как-то слишком поспешно. Я кивнул в сторону обступавших нас со всех сторон книжных полок. Мерседес поняла, что я хотел сказать.

— Если честно, меня исключили за поведение. Со мной было много проблем.

Я вспомнил, что целомудренный садовник называл ее дьяволенком. Правда, он называл так всех девочек без исключения.

— Ты так плохо себя вела, что иного способа наказать тебя уже не оставалось?

— В этом возрасте, да будет тебе известно, девочки меняются. У некоторых переходный период протекает относительно спокойно, но со мной все было по-другому. Психиатрам этот феномен давно известен, но монахини в то время знать о нем не знали и предпочитали думать, что я одержимая.

— Наверное, это был не первый случай?

— И я была не первой, кого исключили из школы.

— Исабель Пераплана тоже была одержимой?

На этот раз молчание Мерседес длилось дольше. Я долго лечился в психушке и знал, что такое молчание что-то означает. Только не знал, что именно.

— Исабелита была примерной девочкой, — бесцветным голосом произнесла наконец Мерседес.

— Почему же ее исключили, если она была такой примерной?

— Спроси у нее самой.

— Уже спросил.

— И тебя не удовлетворил ее ответ?

— Ответа не было. Она утверждает, что ничего не помнит.

— Я ей верю, — со странной улыбкой произнесла Мерседес.

— Мне тоже показалось, что она говорит искренне. И все-таки я чувствовал, что она чего-то недоговаривает. И что все остальные тоже знают что-то и молчат.

— У них — то есть у нас, если ты и меня относишь ко „всем“, — должно быть, есть на это свои причины. А почему тебя интересуют эти вопросы? Ты что, участвуешь в подготовке реформы образования?

— Шесть лет назад Исабель Пераплана исчезла из интерната при необъяснимых обстоятельствах и таким же необъяснимым образом вернулась. Похоже, именно это явилось причиной ее исключения из школы. Вместе с ней была исключена и ты, ее лучшая подруга и, как легко можно предположить, наперсница. Не хочу спешить с выводами, но мне кажется очевидной связь между двумя этими исключениями, так же, как и их связь с исчезновением и возвращением Исабелиты. Все это, конечно, было давно и быльем поросло. Ворошить старое незачем, и мне до него дела нет. Но несколько дней тому назад — уже не припомню сколько, потому что сбился со счета, но знаю точно, что прошло всего несколько дней, — исчезла еще одна девочка. Полиция предложила мне свободу, если я ту девочку найду, и вот это мне уже совсем небезразлично. Ты можешь возразить, что тебе как раз на мою свободу глубоко наплевать — таков закон жизни. Но я хочу попытаться. Я мог бы начать взывать к таким вечным ценностям, как любовь к истине, справедливость и что там еще, но я не могу лгать, когда речь идет о принципах. Если бы умел, то достиг бы в жизни гораздо большего. Я не принуждаю вас и ничего не сулю — я знаю, что не имею права ни на то, ни на другое. Я прошу у вас помощи. Это единственное, что я сейчас могу: просить о помощи, потому что вы — моя последняя надежда. От того, снизойдете ли вы ко мне, зависит успех моего расследования. И больше я вам ничего не скажу. Вы видите, я даже снова начал обращаться к вам на „вы“, потому как у меня язык не поворачивается сказать „ты“ человеку, который в чем-то выше меня.