Очевидно, она предчувствовала, что нечто подобное должно случиться. Но отмахнулась от этого, как и от всего остального, что могло случиться, но чем не следовало бессмысленно мучить себя день и ночь. Она боялась этого и все-таки не верила, что это когда-нибудь произойдет. Как будто привыкла, что Фредрику время от времени приходится лежать в постели, но каждый раз он поправлялся, и все становилось почти как раньше.

– Фредрик! Ты меня слышишь? Отвечай! – Элида оттолкнула Хельгу, которая опустилась на землю рядом с отцом.

Младшие дети топтались среди водорослей, Карстен с трудом втаскивал лодку на катки. Из-за отлива тащить лодку было трудно. Неожиданно Фредрик открыл один глаз и сквозь пелену посмотрел на Элиду, как будто хотел что-то сказать. Она обняла его и упала на водоросли. Тонкий лед со звоном проломился под нею. Холодная вода проникла под одежду. На берег прибежал работник, он тащил за собой старую дверь, к которой по углам были прибиты ручки. На этой двери они обычно носили торф или сено. Теперь нести предстояло Фредрика.

– Я же говорила тебе, – с упреком сказала Элида, но не Фредрику, а жизни, которая так несправедливо обошлась с ними. – Говорила, что не нужно ездить на это совещание, хотя там и обсуждается вопрос о дорогах. Говорила, что здоровье тебе этого не позволяет. Плевать мне на все дороги! Тебе нельзя работать в управе!

– Мама… – Карстен встряхнул ее. Он уже обмотал лодочный канат вокруг камня.

Наконец Элида взяла себя в руки. Она обняла Карстена и прижала к себе. И Хельгу тоже. Так, прижавшись друг к другу, они просидели минуту над неподвижно лежавшим Фредриком.

Пришел доктор, у Фредрика оказалась парализована половина лица, а также правая рука и нога. Он спрашивал Элиду о чем-то ей неизвестном. Но был хотя бы в сознании. Говорил он невнятно. Элида видела по его лицу происходящую в нем борьбу. Видела, что ему стыдно, как будто он был виноват, что не может поговорить с доктором, который проделал долгий путь на лодке и в повозке, чтобы осмотреть его. Как будто он был виноват, что доктору пришлось нести тяжелую сумку, оказавшуюся бесполезной. Как будто он, Фредрик, по собственной глупости упал в лодке, в результате чего стал неполноценным человеком. Как будто он один был виноват в том, что вел себя так глупо.

Ведь именно в этом там, на берегу, его и упрекала Элида.

Пока она наблюдала за его борьбой и слушала этот страшный хрип и нечленораздельные звуки, которые вырывались у него из горла, ее охватил такой неудержимый гнев, что ей пришлось выйти из комнаты. Она прошла через кухню, где плакала Агда и где вперемежку валялись детские сапоги, о которые так легко споткнуться. Никто из детей и не подумал аккуратно поставить сапоги на место, как она учила их, когда они были уже настолько большими, что могли самостоятельно спуститься с крыльца кухни. Случившееся с отцом словно лишило их способности и думать и действовать. Теперь эти сапоги представляли собой опасные ловушки для того, кто собирался выйти на улицу. Осмелившийся на это рисковал переломать себе кости и разбить нос, залив кровью весь пол. Элида отчетливо увидела, как это будет выглядеть. Хотя все могло быть и хуже.

Поняв это, она начала методично прибирать башмаки, галоши и обрезанные сапоги, ставя их у стены, где и было их место. Она даже считала их, но сбилась со счета. Вытрясла коврик, лежавший у двери, и постелила его на место. Проделав это, Элида сообразила, что это не имеет никакого значения для состояния Фредрика, и начала смеяться. Тихо, сердито, задыхаясь от бешенства. Она открыла дверь и выплеснула на двор под дождь целый поток слов. Потому что вдобавок ко всему начался и дождь. Она сбивчиво молилась, обращая свои слова не к Господу, не к доктору, а к самой себе. Они падали у нее с губ, как горошек из банки.

– Верни Фредрику здоровье, веди себя как взрослая, только тогда Фредрик поправится, прими все, не сетуя на несчастья, следи за телефоном, следи, чтобы дети вовремя ели, не забудь напомнить Карстену, что семенной картофель нужно класть на свет глазками кверху, не показывай Фредрику свою растерянность, а потому вернись сейчас в дом, пройди через кухню, скажи детям что-нибудь самое обычное, чтобы твои слова послужили им утешением, не брани Анни за то, что она не сумела успокоить Агду, не раздражайся на Хельгу за то, что она хочет быть рядом с отцом, не бойся, что он умрет, потому что он не умрет, позаботься, чтобы доктор или Бог тоже не верили, что он умрет, потому что это невозможно, немыслимо, даже если все будет очень плохо и он больше не сможет говорить с тобой, он все равно не умрет, вернись к нему и веди себя как взрослая.

Тут в гостиной на стене зазвонил телефон. И Элида пошла туда. Сняла трубку. Приняла сообщение: доктор должен после них ехать в Крокбергет, там кто-то сорвался со скалы, на которой сушат рыбу. Она услыхала свой голос, но не поняла того, что сказала.

Потом она вернулась в комнату к Фредрику и доктору.

Теперь Хильмар, Селине и Фрида были вынуждены на время вернуться домой, где требовалось их присутствие. Чтобы Элида могла использовать их в любую минуту. Они были уже взрослые. Она не знала, как семья переживет первые дни. Ведь они ничем не могли помочь Фредрику. Им оставалось только ждать.

В голове у Элиды вертелись обрывки того, что сказал доктор, но она никак не могла связать их воедино. И сердилась на доктора. Про себя она обвиняла его в том, что он произносил какие-то слова не для того, чтобы помочь ей, а чтобы она почувствовала себя бесполезной и глупой. Например, недостаточность сердечного клапана. Она подозревала, что доктор и сам не совсем понимает, что это такое. Он не мог сказать точно, что явилось причиной несчастья или как Фредрику с ним справиться. И дал один-единственный совет – Фредрика должны обследовать специалисты. Однако в данную минуту он слишком слаб, чтобы выдержать такую поездку, следует подождать.

Паралич может пройти, если Фредрик наберется терпения и будет спокойно тренироваться, сказал доктор. Мало того, он не должен делать ничего, что может оказаться для него смертельным. Элида никогда не видела мужа таким беспомощным. Белое, как бумага, лицо, лоб в капельках пота. Одна половина лица свисала ему на шею. И он никак не мог вернуть ее на место.

На третий день, когда она брила его, он попросил у нее зеркало. Она отговаривала его, но он настаивал. И неловко тянулся за зеркалом левой рукой. В конце концов Элида дала ему зеркало и под каким-то предлогом ненадолго вышла из комнаты.

Когда она вернулась, Фредрик лежал с намыленным лицом. Он даже пытался улыбнуться. Шевельнув слегка той стороной рта, которая не была парализована. Издал звук, похожий на смех. Но в этом смехе было столько отчаяния, что Элида не решилась встретиться с ним глазами. Она поставила бритвенный прибор на тумбочку, прикрыла полотенцем подушку и начала его брить. Неловко. Два раза она его порезала. Прежде с нею такого не случалось.

– Потерпи, Фредрик! Это трудно! – сказала она.

Он приподнял левую руку в знак того, что понял ее. Так было всегда – они часто понимали друг друга без слов. Как теперь. Он понимал, как тяжело ей видеть его таким, и от этого ему было еще хуже. И знал, что она это понимает и что от этого ей тоже еще хуже. Поэтому она заговорила с ним, хотя ответить ей он не мог. О всяких мелочах. Достаточно ли теплая вода? Хороша ли пена? Остра ли бритва? При этом она старалась не смотреть на него. Это помогло. Она кивнула ему и даже посмеялась. Это подействовало. Непостижимо, но это подействовало.

Утром третьего мая Рагнар позвонил повитухе. Фредрик не мог встать с постели без посторонней помощи, но доктор оказался прав: постепенно Фредрик с грехом пополам начал говорить. Во всяком случае, они его понимали. И он настоял на том, чтобы Элида рожала в спальне, где лежал он.

– Я не могу лежать здесь и дремать, пока Элида одна мучается там наверху, – сказал он.