– Скажи, почему ты, – настаивал Лусио, – почему ты снова…

– Мне опять стало страшно, – сказала Нора, закрывая глаза.

– Чего? Неужели ты думаешь, я могу причинить тебе боль? Ты считаешь меня грубым?

– Нет, не в этом дело.

Лусио, глядя в лицо Норы, потихоньку стягивал простыню. Он подождал, пока она откроет глаза, чтобы сказать: «Посмотри, посмотри на меня сейчас». Она посмотрела на его грудь, на плечи, но Лусио понимал, что она видит и ниже; он вдруг привстал и поцеловал ее, впившись в губы, так, чтобы она не смогла увернуться. Он чувствовал, как сжались ее губы, как она слабо попыталась избежать поцелуя; на миг Лусио дал ей передохнуть и снова принялся целовать; провел языком по ее деснам и, почувствовав, как она постепенно уступает, впился в нее долгим поцелуем и привлек ее к себе. Руки его гладили, ласкали ее тело. Он услышал, как она застонала, а потом уже ничего не слышал или, вернее, услышал свой собственный вскрик; ее жалобные стенания затихли в этом крике, руки перестали отталкивать и отстранять его, страсть постепенно утихла, покой и сон медленно нисходили на них, кто-то из них погасил свет, уста их снова слились, и Лусио ощутил соленую влагу на Нориных щеках; он губами осушал эти слезы, а руки его ласкали ее волосы, и он чувствовал, как дыхание ее постепенно становится все спокойней, все тише всхлипывания, пока сон не овладел ею. Желая лечь поудобнее, он чуть отстранился от нее и посмотрел в темноту, туда, где едва выделялся иллюминатор. На этот раз наконец-то… Ему не хотелось думать, такой неизбывный покой не нуждался в мыслях. Да, на этот раз она расплатилась за все предыдущее. На пересохших губах еще оставался вкус Нориных слез. Да, расплатилась звонкой монетой. Слова рождались одно за другим, отвергая нежность рук и соленый привкус слез. «Плачь, плачь, красотка», – одно, другое, самые нужные слова; и мысль снова работает: «Плачь, плачь, красотка, пора и тебе узнать это. Я не из тех, кто ждет всю ночь напролет». Нора встрепенулась, шевельнула рукой, Лусио погладил ее волосы и поцеловал в нос. Слова лились сами собой, свободно и безудержно, беря реванш, и вот уже звучало почти презрительное: «Плачь, плачь, глупышка», а руки тоже сами собой, не сообразуясь со словами, как бы в забытьи, ласкали и ласкали Норины волосы.

Клаудиа знала, что Хорхе не заснет, если она не сочинит для него какую-нибудь удивительную сказку или не расскажет какую-либо новость. Больше всего ему нравилось слушать про то, как сороконожка забралась в ванну или что Робинзон Крузо существовал на самом деле. Не в силах ничего придумать, она дала сыну медицинскую брошюру, которую нашла в одном из своих чемоданов.

– Она написана на чудодейском языке, – сказала Клаудиа. – Может, это известия с далекой планеты?

Хорхе устроился на постели и с особым прилежанием стал читать брошюру, которая крайне поразила его.

– Ты только послушай, мама, что тут написано: «Препарат „Роче“ – это пирофосфорный эфир анейрина, фермент, участвующий в фосфорилировании глицидов и подавляющий в организме декарбоксирование пировиноградной кислоты, обычный метаболический распад глицидов, липидов и протеидов».

– Невероятно, – сказала Клаудиа. – Тебе достаточно одной подушки пли дать вторую?

– Достаточно. Мама, что такое метаболический? Надо спросить у Перено. Наверняка это связано с планетой. По-моему, липиды и протеиды – враги муравьечеловеков.

– Весьма возможно, – сказала Клаудиа, гася свет.

– Чао, мама. Мам, а какой красивый пароход!

– Конечно, красивый. Спи, сынок.

Их каюта была последняя в коридоре по левому борту. Клаудии понравилось, что номер каюты – тринадцать и что напротив находится трап, ведущий в бар и столовую. В баре она встретила Медрано, который налегал на коньяк после неудачной попытки привести в порядок свои вещи, вынутые из чемоданов. Бармен приветствовал Клаудию на чересчур правильном испанском языке и предложил ей меню с тисненой эмблемой «Маджента стар».

– Сандвичи хорошие, – сказал Медрано. – За неимением ужина…

– Метрдотель приглашает вас выбрать все, что пожелаете, по своему вкусу, – объявил бармен, повторив дословно то, что сказал раньше Медрано. – К сожалению, вы сели на пароход слишком поздно, и мы не смогли приготовить вам ужин.

– Любопытно, – сказала Клаудиа. – Зато успели приготовить каюты и очень удобно разместить всех.

Бармен слегка поклонился и стал ждать приказаний. Они заказали пиво, коньяк и сандвичи.

– Да, все любопытно, – сказал Медрано. – Например, шумная компания, которую, по-видимому, возглавляет рыжий парень, похоже, тут не появлялась. Вообще такого сорта люди обладают куда большим аппетитом, чем мы, флегматики, простите, что я причисляю вас к этой категории.

– Их, наверное, укачало, бедняг, – сказала Клаудиа.

– Ваш сын уже спит?

– Да, после того, как съел полкило печенья «Террабуси». Я решила, что лучше уложить его сразу же.

– Мне нравится ваш сын, – сказал Медрано. – Красивый малец и очень чувствительный.

– Порой слишком чувствительный, но его выручает юмор и заметная склонность к футболу и механике. А скажите, вы всерьез думаете, что все это?…

Медрано посмотрел на нее.

– Расскажите лучше о вашем сыне, – сказал он. – Что я вам могу ответить? Вот узнал, что нельзя проходить на корму. Нас не накормили ужином, зато каюты просто чудесные.

– Да, лучше и требовать нельзя, – сказала Клаудиа.

Медрано предложил ей сигарету, и она почувствовала, что ей нравится этот человек с худым лицом и серыми глазами, одетый с нарочитой небрежностью, которая так ему шла. Кресла были удобные, под бормотание машин не хотелось ни о чем думать, а лишь предаваться безмятежному отдыху. Медрано был прав: к чему спрашивать? Если бы сейчас все вдруг внезапно кончилось, она бы очень сожалела о том, что не использовала эти бездумные счастливые часы. Опять улица Хуана Баутисты Альберди [31], занятия сына, зачитанные романы в рычащих автобусах, жизнь без будущего в этом Буэнос-Айресе, сырая надоедливая погода, новости на радио.

Медрано с улыбкой вспоминал забавные эпизоды в «Лондоне». Клаудиа хотела бы узнать о нем побольше, но ей сразу показалось, что он не очень откровенный человек. Бармен принес еще коньяку; вдалеке послышался вой сирены.

– Страх порождает весьма странные вещи, – сказал Медрано. – В эту минуту кое-кто из пассажиров должен почувствовать беспокойство. Мы еще позабавимся, вот увидите.

– Можете надо мной смеяться, – сказала Клаудиа, – но всего минуту назад я не чувствовала себя такой довольной и спокойной, как сейчас. Мне больше нравится путешествовать на «Малькольме» или как он там называется, чем на «Аугустусе».

– Немного романтичная новизна, – сказал Медрано, украдкой глядя на нее.

– Просто новизна, а этого вполне достаточно для мира, где люди, точно дети, почти всегда предпочитают повторение. Вы читали последний проспект аргентинских аэролиний?

– Возможно, не помню.

– Зазывают на свои самолеты, обещая, что мы будем чувствовать себя как дома или что-то в этом роде. Но я не представляю ничего ужасней, чем сесть в самолет и почувствовать, что ты снова у себя дома.

– Ну, наверное, заварят сладкий мате. Подадут жаркое из вырезки и спагетти под воркующие звуки аккордеонов.

– Все это хорошо в Буэнос-Айресе, и когда ты уверен, что в любую минуту можешь заменить это чем-то другим. Тут, по-моему, как нельзя кстати слово «предрасположение». Возможно, это путешествие своего рода тест.

– Тогда, подозреваю, для некоторых он окажется весьма трудным. А что касается проспектов авиакомпаний, то с особенной неприязнью я вспоминаю один, кажется американский. В нем подчеркивалось, что пассажиров будут обслуживать как-то по-особому. «Вы почувствуете себя важной персоной» или что-то в этом роде. И мне сразу приходят на ум некоторые мои коллеги, которые бледнеют от одной мысли, что их назовут «сеньором», а не «доктором»… Да, на той авиалинии, должно быть, летают богатые пассажиры.