– Теория важной персоны. Она уже где-нибудь изложена? – спросила Клаудиа.
– Боюсь, тут замешаны чьи-то корыстные интересы. Но вы собирались объяснить, почему вам нравится это путешествие.
– Ну что ж, в конце концов мы все, или почти все, станем добрыми друзьями, и нет смысла скрывать свое curriculum vitae [32], – сказала Клаудиа. – Говоря по правде, я настоящая неудачница, но не желаю мириться со своей участью.
– Ну, насчет неудачницы я очень сомневаюсь.
– О, возможно, поэтому я и совершаю такие вещи: покупаю лотерейные билеты и выигрываю на них. Только ради Хорхе и стоит жить. Ради него и, пожалуй, еще ради любимой музыки, некоторых книг… Все остальное похоронено и быльем поросло.
Медрано внимательно разглядывал свою сигарету.
– Я не слишком разбираюсь в супружеской жизни, – заметил он, – но, по-моему, вы не были счастливы.
– Я развелась два года назад, – сказала Клаудиа. – По многим, но не очень существенным причинам. Не было ни адюльтера, ни патологической жестокости, ни алкоголизма. Моего бывшею мужа зовут Леон Левбаум, имя это вам кое-что скажет.
– Кажется, онколог или невропатолог.
– Невропатолог. Я развелась с ним прежде, чем стать одной из его пациенток. Он необыкновенный человек, теперь я могу утверждать это с уверенностью, ведь мои воспоминания о нем стали как бы посмертными. Я имею в виду себя, вернее, то немногое, что от меня осталось.
– И все же вы развелись с ним.
– Да, развелась, вероятно, чтобы сохранить то, что еще осталось от моей индивидуальности. Знаете, однажды я обнаружила, что мне хочется уйти из дому, когда он приходит, читать Элиота, когда он собирается на концерт, или играть с Хорхе, вместо того…
– А-а, – сказал Медрано, глядя на нее. – И вы остались с Хорхе.
– Да, все уладилось превосходно. Леон навещает нас по определенным дням, и Хорхе его любит по-своему. Я живу, как мне хочется, и вот я здесь.
– Но. вы говорили о неудаче.
– Неудача? Неудачей было мое замужество, и разводом тут ничего не исправишь, даже имея такого сына, как Хорхе. Все началось гораздо раньше, с моего абсурдного появления на свет.
– А почему? Если вам не надоели мои вопросы.
– О, вопрос этот не нов, я сама не раз его себе задавала, о тех пор как стала сознавать себя. Я располагаю целым набором ответов, пригодных для солнечных дней, для грозовых ночей… Обширная коллекция масок, за которыми, по-моему, зияет черный провал.
– А не выпить ли нам еще коньяка, – сказал Медрано, подзывая бармена. – Любопытно, у меня такое ощущение, будто среди нас никто не связан матримониальными узами. Лопес и я – холостяки, думаю, что Коста тоже, доктор Рестелли – вдовец, есть еще две-три девушки на выданье… А дон Гало? Поди узнай, какое семейное положение у дона Гало. Вас зовут Клаудиа, верно? Меня Габриэль Медрано, и моя биография не представляет никакого интереса. За здоровье ваше и вашего сына!
– За ваше здоровье, Медрано, и поговорим о вас.
– Из интереса или из вежливости? Простите, но иногда люди руководствуются лишь чистейшими условностями. Я вас разочарую, сказав, почему я стал дантистом и почему прожигаю жизнь, не принося пользы, имею немногих друзей, восхищаюсь немногими женщинами и строю карточные домики, которые рушатся каждую минуту. Бух, и все летит на пол. Но я начинаю все сначала, представьте себе, все сначала.
Он взглянул на нее и рассмеялся.
– Мне нравится разговаривать с вами,– сказал он. – Мать Хорхе, маленького львенка.
– Мы оба болтаем несусветную чушь, – сказала Клаудиа и в свою очередь рассмеялась. – Конечно, всюду одни маски.
– О, маски. Человек вечно должен думать о лице, которое прячут, но в действительности берет в расчет лишь маску, данную маску, а не какую-либо иную. Скажи мне, какую маску ты носишь, и я скажу, какое у тебя лицо.
– Последняя называется «Малькольм», – сказала Клаудиа, – и, по-моему, мы носим ее вместе. Послушайте, я хочу, чтобы вы познакомились с Персио. Мы можем послать за ним в его каюту. Персио необыкновенное существо, настоящий маг, порой я даже побаиваюсь его, но он словно агнец, правда, кто знает, сколько символов может скрываться за одним ягненком.
– Это такой низенький и лысый человек, который был с вами в «Лондоне»? Он напомнил мне фотографию Макса Жакоба у меня дома. И как говорится, легок на помине…
– Достаточно будет лимонада, чтобы поднять настроение, – сказал Персио. – И возможно, еще сандвича с сиром.
– Что за чудовищная смесь, – сказала Клаудиа.
Ладонь Персио рыбой скользнула в руке Медрано. Персио был весь в белом, даже штиблеты на нем были белые. «Все куплено в последнюю минуту и где попало», – подумал Медрано, разглядывая его с симпатией.
– Путешествие начинается с туманных знамений, – сказал Персио, нюхая воздух. – Река, скорее, похожа на молочный кисель. Что касается моей каюты, то это настоящее великолепие. К чему описывать его? Все сверкает и полно загадочных приспособлений со всякими кнопками и надписями.
– Вам нравится путешествовать? – спросил Медрано.
– Видите ли, я занимаюсь этим ежедневно.
– Он имеет в виду метро, – сказала Клаудиа.
– Нет-нет, я путешествую в инфракосмосе и в гиперкосмосе, – сказал Персио. – Эти два идиотских слова почти ничего не обозначают, но тем не менее я путешествую. По крайней мере мое астральное тело совершает головокружительные траектории. А тем временем я тружусь у Крафта, моя цель – править гранки. Надеюсь, этот круиз будет мне полезен для наблюдений за звездами, для астральных сентенций. Вы знаете, что думал Парацельс? Что небосвод – это фармакопея. Великолепно, да? Теперь созвездия будут у меня под рукой. Хорхе утверждает, что звезды лучше видны на море, чем на суше, особенно в Чакарите, где я живу.
– Вы переходите от Парацельса к Хорхе, не делая различий, – рассмеялась Клаудиа.
– Хорхе много знает, он рупор знаний, которые потом забудет. Когда мы играем в чудеса, в великие Загадки, он всегда опережает меня. Только в отличие от меня он часто отвлекается, как обезьянка или тюльпан. Если бы можно было подольше задержать его внимание на том, что он рассматривает… Но подвижность – закон для ребенка, так, кажется, говорил, Фехнер. И проблема, конечно, в Аргусе. Вечный вопрос.
– В Аргусе? – удивилась Клаудиа.
– Да, в многоликом, тысячеглазом, вездесущем. Вот именно, вездесущем! – воодушевленно воскликнул Персио. – Когда я пытаюсь присвоить себе видение Хорхе, разве я тем самым не выдаю самую ужасную ностальгию человечества? Видеть чужими глазами, быть одновременно моими и вашими глазами, Клаудиа, такими прекрасными, и глазами этого сеньора, столь выразительными. Быть глазами всех – вот что убивает время, полностью его уничтожает. Чао. Прочь, изыди!
Он махнул рукой, словно отгоняя муху.
– Вы представляете? Если бы я мог одновременно увидеть то, что видят глаза всего человечества, четырех миллиардов людей, действительность перестала бы быть последовательной, она превратилась бы в застывшее абсолютное видение, в котором мое «я» исчезло бы полностью. Но это исчезновение, какой триумфальный фейерверк! Какой Ответ! Невозможно представить себе с этой минуты пространство и тем более время, которое не что иное, как то же пространство, только в последовательной форме.
– Но если бы вы выжили после такого взгляда, – сказал Медрано, – вы снова почувствовали бы время. Головокружительно приумноженное числом раздробленных видений, но всегда остающееся временем.
– О нет, они не были бы раздробленными, – сказал Персио, поднимая брови. – Идея объять космос полным синтезом возможна лишь, если отталкиваться от столь же полного анализа. Поймите же, человеческая история – это печальное следствие того, что каждый индивид смотрит в одиночку. Время зарождается в глазах, в познаваемом.
Он извлек из кармана какую-то брошюрку и жадно стал изучать ее.
Медрано, закуривая, увидел, как в дверь бара просунулся шофер дона Гало и, оглядевшись, приблизился к бармену.
