Некоторое время я их нюхал и целовал. Затем вывернул наизнанку. Я увидел: 1) три лобковых волоска в форме огромных запятых, 2) темно-коричневую полоску дерьма размером с палец.

— Ага, попалась! — вслух сказал я. — Значит, им тоже это не чуждо.

Весь остаток дня меня неотвязно преследовало желание устроить Рейчел, когда она вернется, очную ставку с ее трусами. «Эге, Рейчел.Заходи, заходи. (Я сижу в кресле, руки скрещены на груди. Экспонат А разложен на столе, как мышь, подвергнутая вивисекции.) Подойди поближе, если тебе не трудно, и скажи, что ты видишь. Итак: этим утром, примерно в восемь тридцать пять… Ты имеешь что-нибудь сказать? Ладно, отрицать бесполезно; доказательства налицо. Ты… срешь!»

С каким горьким чувством непоправимой утраты я бросил трусы в корзину с грязным бельем и как угрюмо и неохотно я взглянул в глаза Рейчел, когда она вернулась! И тогда я исполнил свой коронный тинейджерский номер — «Не в духе».

Я был в ударе. Наши отношения до этого момента были такими прямолинейными и идеализированными, сверкали такой белизной, что, когда они впервые соприкоснулись с моим откровенно подавленным настроением, у нас не было средств к его преодолению.

В тот вечер Рейчел боялась лишний раз вздохнуть. Не думаю, что когда-нибудь смогу забыть выражение ее лица, когда я произнес: «Правда?» — и уткнулся в книгу прямо посреди ее разглагольствований на тему как-поживает-Нянюшка и как- мило-с-моей-стороны-до-сих-пор-ее-(Рейчел) — лю- бить. Испуганное и ошеломленное лицо, как если бы она услышала чей-то вопль или кто-то шепнул ей на ухо ужасающую непристойность. Я сгорбился за столом, пытаясь скрыть нервную дрожь. Глядя в тот момент на моелицо, вы бы подумали, что я каждую секунду ожидаю, что Рейчел подойдет сзади и треснет меня по голове — или пощекочет. Очень странное выражение; крайне неприятное, как мне кажется.

И, ближе к полуночи, когда Рейчел нерешительно легла в постель подле меня, я лишь произнес: «Очень устал», — и отвернулся. Впервые мы не занимались любовью перед сном (обычно делали это как минимум дважды). У меня, конечно, возникла чудовищная эрекция, и я был бы вовсе не прочь кое-чем заняться. Но нужно было испытать свое самообладание. Пять минут прошли в напряженном молчании. Затем она начала плакать.

Я резко перевернулся, поцеловал ее, извинился, погладил по груди, вытер слезы, обнял, стал шептать, что, мол, да, моя мать позвонила мне, рыдая; я сам не знаю, почему это меня так расстроило — просто Говнюк привел еще одну шлюшку, чтобы унизить свою жену. Сможет ли Рейчел меня простить?

Она все еще всхлипывала, но уже совсем чуть- чуть, когда семьдесят минут спустя я довел ее до восьмого оргазма, а затем разделил с ней девятый. В ту ночь я был способен и не на такое — безмозглая похотливая дубинка.

Я заснул под ее россказни об отце. Жан-Поль — вы будете смеяться — получил почетное ранение во время гражданской войны в Испании, воюя (этого Рейчел могла бы и не говорить) за Правое Дело.

Второе.

Был ли Второй Инцидент результатом Первого — вопрос к психологам, а не к литературным критикам.

Я проснулся, ощущая нижней ягодицей горячую влагу.

— Что происходит? — спросил я дрожащим голосом.

О, Господь Всемогущий (так я подумал на самом деле), я обмочил кровать. (Не стану притворяться, что не страдал этой проблемой в ранней молодости. Но мой отец притаранил откуда-то одно хитроумное сволочное приспособление: я ложился спать на специальной простыне с какими- то проволочками и с металлическими кольцами, надетыми мне на член, — и часа в три ночи просыпался на вокзале, под перезвон колокольчиков и вой сирен, под вспышки огней и жужжание зуммеров.)

Рейчел неловко жалась возле зажженного огня.

— Ты не поверишь, — сказала она тоном человека, который решился говорить начистоту, — но я обмочила кровать.

Я вылез из кровати и подошел к ней. Мы оба были совершенно голые.

— Не волнуйся, — сказал я. — Ерунда. Да я сам делал это каждую ночь чуть ли не до восемнадцати лет. Постоянно. По большому счету, чуть ли не до прошлой недели. Да брось ты. Не беспокойся.

На следующий день начинались мои экзамены. В течение всей недели она ухаживала за мной, как человек-невидимка: ставила еду прямо перед моим носом, каждое утро выкладывала мою одежду и заправляла ручки чернилами, а по ночам была не более чем осязаемой тенью, в которую я мог погружаться, как мне нравилось — ну, может, не совсем как мне нравилось; скорее, как мне нравилось думать, что она думает, что мне нравится. Я втихомолку принимал «Мандракс», который выписал мне дантист, — одна таблетка в пол- одиннадцатого вечера, полчаса с книжкой, быстрый душ, вялая прелюдия, возня с презервативом, два основополагающих оргазма Рейчел, урезанный паек нежностей, сон.

Я размышлял над Вторым Инцидентом, когда у меня не было более важной пищи для размышлений — по дороге в школу и мочась в сортире. Похоже, это ее тяготило. Она стала дерганой, нервной и неуверенной в себе, что, в общем-то, естественно для человека, из которого все его достоинство вытекло в виде горячей зловонной струи. Что она теперь чувствует, ложась спать? И мне тоже было стыдно: стыдно, как человеку, пришедшему с девушкой, которая пернула в людной комнате; стыдно, как при виде своей пьяной матери; стыдно, как когда ваша жена надела платье, для которого она уже слишком стара и которое не скрывает ее дряблую пигментированную грудь. И я пытался представить себе ее возбуждение после такой эмоциональной и сексуальной встряски. Я пытался представить, какой коварный, какой убедительный сон она видела: по пояс в море… присев за кустами… добежав до спасительного унитаза, где, наконец, избавилась от своего напряжения и паники. Это было ужасно.

Третье.

В среду были экзамены по математике и по латыни. Я сдавал их в школе. Никто за нами не следил. Миссис Таубер лично принесла мне кофе и учебник математики утром, а днем — чай и словарь латинского языка. Мне показалось, что я неплохо справился.

На следующий день вместе с экзаменами в Оксфорд начались и месячные Рейчел, предвестником чего был бойкий прыщик у нее на носу.

Реальность такова, что парни могут позволить себе время от времени выглядеть непрезентабельно; они просто делают вид, что у них настали тяжелые времена, что они мало спят, и вообще, блин, они совсем не тощие — они стройные. Но красивая девушка — и тут нет ее вины — это безупречная девушка. И у меня случались прыщи — а как же? — пока мы с Рейчел жили вместе. И все же: парни останутся парнями; девушки должны быть девушками.

Третий Инцидент оставил во мне больший осадок сомнений, чем Первый или Второй. Это было приглашением к откровенности, пускай и завуалированным, а я отверг его. (Я, конечно, легко мог бы обсудить с ней и два первых инцидента — но после этого у меня бы еще долго не вставал.) Здесь же, однако, был более чем благовидный предлог для того, чтобы объяснить Рейчел, что наличие тела — это единственное оправдание, единственно возможная причина для существования иронии; что тело принадлежит сверкающему никелю и белому фаянсу уборной так же, как и приглушенной, более снисходительной теплоте спальни; и никому не дано знать, что может произойти с его телом в любой момент и что это тело извергнет из себя в один прекрасный день. Взгляни хотя бы на меня.

Если бы в ее характере было побольше жизненности, это приглашение могло бы оказаться более твердым. Но видеть ее жалкое смущение и душевные страдания под жизнерадостной, все еще якобы безупречной поверхностью… В любом случае, я считаю, что утром, открыв глаза и обнаружив пузырящийся прыщик в нескольких сантиметрах от своих губ, я должен был сказать: «Какая красота!» А увидев его полчаса спустя, затененным и закрашенным, мне надо было крикнуть: «Только погляди! У тебя на носу нет никакого прыща!» А вечером, когда Рейчел провозгласила: «Проклятие на мне!» (перефразируя «Леди из Шалотта») [16], в ответ непременно должно было прозвучать: «Не может быть! Смотри-ка, и вправду — прямо на носу, жирным шрифтом!»