— Я считаю, что не успел еще с ней натрахаться.

— Как так?

— Да я все время бухал. — Он постучал по пепельнице сигаретой. Но с нее ничего не упало.

— И у тебя не стоял?

— Не стоял. И я постоянно блевал в постели.

— Часто?

— Чаще, чем не блевал. — Он потряс головой. — А как у тебя с этой еврейской цыпой?

Я уже хотел было все ему рассказать, но вдруг подумал, что это может его вообще подкосить.

— Она оказалась вовсе не еврейкой.

— Трахнул ее?

— Ну да. В общем — неплохо. Немного скучновато. Ну, ты меня понимаешь. Ничего особенного.

Боюсь, что последующие две с половиной недели видятся мне сейчас как в тумане. Дни очень быстро стали походить один на другой. Несколько страниц в моем дневнике вообще пусты, а в «Записках о Рейчел» за этот период можно увидеть лишь жалкую кучку голых фактов да мой неизменный поток сознания. Однако это побуждает меня к структурному рассмотрению произошедшего — наилучший способ смотреть на вещи, как я считаю. Все даты на месте, так же, как и большинство моих мыслей и ощущений. И у нас осталось всего полчаса.

Делаю глоток вина. Переворачиваю страницу.

Все началось очень мило.

Затаскиваем багаж на кухню. Нас с Рейчел встречают Норман и Дженни. Они стоят в торжественных позах у окна; у каждого в руке по бутылке шампанского, третья стоит на столе в окружении полудюжины бутылок «Гиннеса» для Нормана — чтобы он мог запивать шампанское. Мне даже стало неловко от того, насколько это меня тронуло. Но еще более сильные чувства я испытал, глядя на то, как Рейчел улыбается, на ее взрослую дамскую сумочку и на потертый чемодан: от нее исходило ощущение независимости, отдельности. Рейчел обладала индивидуальностью — и Джен с Нормом были рады засвидетельствовать ей свое почтение. У нее были свои вещи, и она была самостоятельным человеком. Она не была лишь совокупностью моих навязчивых идей; она просто выбрала быть со мной.

Мы пропели: «С днем рождения, Рейчел», — для смеха зажав носы.

Шампанское не просто напиток — наркотик. В ретроспективе произошедшее кажется странным, каким-то слишком уж детским: все равно как прижатая после школы в уголке толстушка- одноклассница — я, задрав ей юбку, разглядываю голубые панталончики, ты ощупываешь ее неубедительные груди, она польщена и унижена (но кому есть дело до ее ощущений?); или как старшая сестра (или мать) вашего друга, мелькнувшая голышом на пути из ванной; или как вечеринки, на которых пивные рты и помятые тела сталкиваются, будто автомобили в замедленной съемке; даже, скорее, как эти бесконечные подростковые посиделки вчетвером, когда моя рука сползает по ее блузке, а твоя рука уже почти заползла ей под юбку, но зато у тебя сильнее сопротивляется — кто быстрей? По крайней мере, так чувствовал себя я, единственный тинейджер в комнате, из всех присутствующих — самый восприимчивый к несоответствиям.

Прежде мы всегда группировались однополыми парами. Теперь же мистер и миссис Энтвист- лы сидят в одном углу дивана, а Чарльз Хайвэй и Рейчел Ноес — в другом. Все обнимаются, кричат и смеются, пьяные в дымину. Но потихоньку крики и смех умолкают. Я замечаю, что рука Нормана блуждает по грудям Дженни, а сама Дженни уступает всеобъемлющему напору Норманова тела, скупым поцелуям его непомерного рта. Со звуком выстрела отлетает от платья пуговица. Дженни, с беспомощным выражением на лице, оказывается на полу под Норманом.

Мы с Рейчел выходим.

Еще минимум полчаса после того, как мы с Рейчел закончили заниматься любовью, сверху слышится бычье дыхание Нормана и кукареканье Дженни. Затем тишина.

— Боже, — с уважением сказал я.

— Еще бы — это впервые за месяц.

— Правда?

— Она так сказала.

— А, ну да. Вы же девчонки. Я все время забываю. Конечно, она тебе рассказывала. Полагаю, она сказала тебе, из-за чего?

— Как бы не так. Вообще-то, она уже собиралась. Но тут вошел он.

— Но ты догадываешься, кто из них «зачинщик»?

— Не особо. Но скорее он.

— Похоже на то. Ну и дела. Извини, у меня затекла рука.

— Так лучше?

— Ага.

Мы еще раз занялись любовью. В конце концов, ей уже было двадцать. Я заполучил свою Взрослую Женщину.

Одна хорошая вещь касательно первой недели.

Я познал удовольствие от чистоты (Рейчел мылась по меньшей мере дважды в день, так что мне тоже приходилось мыться хотя бы раз), и даже не столько от чистоты, сколько от самого желания иметь чистую одежду и опрятную комнату. Я понял, что уже привык любить свой бардак; не знаю, было ли это попыткой выразить в символической форме мой внутренний беспорядок. Так или иначе, я проводил немало времени в постели и обнаружил, что неплохо отдыхаю с этой коричневатой штуковиной подле меня. Превосходное состояние ее тела, похоже, передавалось и мне, и благодаря передышке, которую даровала мне моя грудь (потребовавшая до сих пор лишь один полуночный поход в уборную), я получил некоторое представление о том, что значит обладать организмом, которому можно без боязни смотреть в глаза.

Две не столь хорошие вещи, которые (честно признаюсь) меня в то время не слишком взволновали.

Никакой искренности. Я думал, что, переспав с Рейчел и приложив такие усилия к завоеванию ее благосклонности, я смогу подвалить к ней и сказать: «Ну ладно. Ты молодец, но ты поверхностна и примитивна, и твое жеманство не знает границ, а твоя личность — не многим больше, чем совокупность детских притязаний, очаровательных, но абсолютно пустых, лишенных субстанции.Например: ты не хотела обманывать Дефореста насчет Блейка, однако же ты обманула свою мать насчет Нянюшки. Пускай так было надо. Но подвигло ли это тебя к пересмотру моральных ценностей? Можешь не отвечать. Жизнь, дорогая Рейчел, гораздо в большей степени эмпирическая или даже тактическаяштука, чем ты, возможно, готова признать.

Я? Ну, я заблуждающийся, расчетливый, зацикленный на самом себе — на самом деле очень близкий к безумию: я другая крайность — никогда не сдаюсь на милость своей спонтанности. Ты доверяешься толчкам и порывам своего эго; я же стараюсь их подчинить. Несомненно, у нас есть чему поучиться друг у друга. Мы влюблены;

мы добрые, ты и я, не мрачные и незлобивые. Мы поладим».

Может, со временем я смогу ей это сказать. Может, получится, когда мне будет двадцать.

Пока что — лишь истовые признания и многословное взаимное восхваление. Мы никогда не спорили и не смеялись друг над другом. (Однажды я передразнил ее надутые губы; она отпрянула от меня с обиженным недоумением, так что мне пришлось тут же переделать свою гримасу, заявив, что это губастый Норман, и мне послышались его шаги на лестнице.) Ни один из нас не испражнялся, не плевался, ни у кого не было ни ягапы, ни козявок. (Хотелось знать, как она будет отмазываться, когда у нее начнется менструация, которая и так уже явно задерживалась.) Мы были красивы и великолепны, и у нас будут вдвойне красивые и великолепные дети. Наша физиология работала только во время оргазма.

И тут я подхожу ко второму пункту.

Не то чтобы мы сильно сдерживали себя в постели, хотя Рейчел редко проявляла активность. Она всегда была настолько захвачена процессом получения удовольствия, что было бы невежливо ожидать, что она будет делать что-то еще. Ее ноги оставались там, куда я их клал, руки произвольно болтались вокруг моей шеи. Время от времени она играла моим членом, но лишь играла, ничего определенного. Секс был для нее Диснейлендом: территория организованных чудес и узаконенного баловства. Очень эмоциональным, конечно же, но все эмоции были однотипными. Хотя — чего уж там — хотел ли я и впрямь показать ей другую сторону, то, как я это вижу? Дионисийский секс в туалете: вломиться, сорвать одежду, проделать все то, что только можно вообразить-терзать-пинать- кататься-давить-хлюпать-бить струей, снова, до изнеможения, потом снова. Нет. Да она бы наверняка и не позволила.

Три важных события.

Первое.

Понедельник, утро, пять дней спустя. Перед школой Рейчел собиралась пойти навестить Нянюшку, чтобы обеспечить ее сообщничество в той паутине лжи, которую я сплел. (Конечно, Рейчел ухитрялась играть свою роль самым слащавым и тошнотворным образом.) Она встала около восьми, чтобы успеть помыться и накраситься, и у нее еще осталось время принести мне чашку чая и раздвинуть занавески перед прощальным поцелуем. Так что в течение получаса я валялся, наслаждаясь сексуальностью теплой и неожиданно просторной кровати. Когда примерно в половине девятого я вылез из-под одеяла, то заметил под креслом бесхозные трусики. Я зажег огонь и поднял их, чтобы понюхать и поцеловать.