С учетом всех этих обстоятельств специальное оборудование для Бродски будет у меня в течение шести-восьми недель. Протезы для рук я закажу через институт реабилитации с помощью миссис Tea Гольдштейн.

«…Ну, конечно, мистер Хаберман, думаю, это прекрасная идея. Но почему вы не сказали мне, что требуется заказать также и ножные протезы?»

Когда я ждал автобус сегодня утром, температура упала ниже минус пяти градусов. Поднялся сильный ветер, и ни мех, ни одежда, ни кожа не спасали от его безжалостных порывов. Люди по дороге к автобусу скользили на замерзших лужах, а те, кому удалось благополучно достичь места назначения, старались, кто как мог, укрыться и согреться. Естественно, автобус опоздал. Пришлось тридцать минут мерзнуть на остановке, что на перекрестке 66-й улицы. Когда автобус наконец появился, я был единственным, кто оказался способен противостоять искушению. В то время как другие лезли без очереди, чтобы побыстрее войти внутрь, я предусмотрительно отступил в сторону и даже придерживал пневматическую дверь с твердой резиновой окантовкой, помогая женщине с ребенком подняться по ступеням. Я улыбался во весь рот – прямо настоящий джентльмен. Придерживаясь такой самодисциплины сейчас, позже я смогу дать себе волю с Бродски.

Мать отправилась на уикенд добровольно. Мне даже не пришлось дважды предлагать ей посетить ее сестру в Массачусетсе. Она поехала туда вместе с подругой. Хотя она заплатила за подругу, я заплатил за Мать. Они уехали в пятницу после полудня. Я отправился к себе домой с Бродски (в первый раз он остался у меня на весь уикенд), как только такси с ними отъехало от их дома. Наконец, я увидел, как оно завернуло за угол.

Моя квартира теперь имела все признаки мансарды художника. Повсюду царил художественный беспорядок. Только одно отсутствовало – присущая таким мастерским застекленная крыша, но у меня зато есть окна-фонари с видом на парк. В конце концов, это же не Монпарнас. Повсюду холсты: в рулонах, натянутые на подрамники, некоторые установлены на мольберты. Около дюжины кистей, круглых, плоских и длинных, и множество тюбиков с красками всех оттенков: жженая охра, жженая умбра, изумрудная зелень, сепия, цинковые белила, неаполитанская желтая, синий кобальт, желтая охра, малахитовая зелень, венецианская красная. Рабочий халат и мольберт, вращающийся поднос, поворотный круг и палитра. Все, что бывает в мастерской художника, присутствовало здесь, плюс специальное снаряжение для Бродски.

Малыш не знает, что с этим делать. Он таращится, открыв от удивления рот, когда я привязываю его к рабочему месту – креслу для отдыха с девятнадцатью различными позициями для сидячего положения и более чем семьюдесятью для верхней половины тела – и начинаю прикреплять к его обрубкам ручные протезы. Специалист, к которому я обратился, хорошо меня обучил, и я прекрасно знаю, как использовать каждую часть оборудования, а также как натягивать холст на подрамник, чтобы не было складок. Когда он устроился на своем рабочем месте (у мольберта), холст стоял перед ним и краски были выдавлены на подставку для тарелок (палитру), я сказал: «РИСУЙ».

Он ошеломленно взглянул на меня, на холст, на все, что его окружало. Он застыл, словно парализованный, но это был не паралич, это было другое. Как будто он оказался в преддверии ада. Как будто нащупывал понимание, искал способ выражения того, что находилось перед ним. У меня было искушение помочь ему. Ведь так просто было продемонстрировать, как взять кисть со стола, как действует его держатель для карандаша или как – для него это было равносильно подвигу Прометея – коснуться кистью холста. Но я и пальцем не шевельнул. Это было бы нечестно. Правила игры этого не разрешали. Первый мазок он должен сделать сам. Открытие должно принадлежать ему самому. Чудо должно исходить только от него. Чтобы быть подобным Богу, нужно создать собственный мир. Мне достаточно (сейчас) показать ему путь.

Мы сидели пять, десять, двадцать минут; прошел час, два. Он не издал ни звука. Ни слова не сорвалось и с моих губ. Абсолютная тишина стояла в комнате. Затем он начал двигаться. Вначале медленно, чуть-чуть покачиваясь всем телом, за этим последовали судорожные подергивания и вращения рук. Что это? Он тянется-дотягивается-берет кисть, стоящую в стеклянном высоком стакане, которая словно так и просит, чтобы ею воспользовались. Он макает ее в каплю краски. Он… Он… ОН РИСУЕТ!!! Его первый мазок – медленный, запинающийся, тонкий, как будто испуганный ребенок дотянулся до предмета, причинившего ему вред. Он кажется зачарованным – не напуганным. После первого своего мазка он дергается назад; кисть падает из его держателя на стеклянный стакан, где стоят другие кисти, на лоток с тюбиками краски, и все содержимое вместе с вращающимся подносом валится на пол. Он этого даже не замечает. Охваченный благоговейным страхом, он продолжает смотреть на холст. На это, едва ли похожее на линию, фиолетовое пятно. У НЕГО ПОЛУЧИЛОСЬ!

Маленькая слезинка показалась у него в уголке глаза. Тихий сладостный полувздох, полустон, а затем еще слезы, и какой-то звук, исходящий из его утробы, невнятный шепот, визг, крик экстаза, крещендо непроизвольных сотрясений тела и рыданий. Он плакал. Действительно плакал! Это был не его обычный «кошачий крик», он плакал так, как плачем мы. Как плачут люди.

Только через полчаса он снова смог начать. На это раз методом проб и ошибок; он тянулся кистью к холсту так, словно выхватывал голой рукой из огня любимую вещь. После каждого нового мазка он останавливался, чтобы проверить, что у него получилось. Не из эстетических соображений. На эстетику он не обращает внимания. Но ради того, чтобы увидеть результат действия. Оттиск, который он оставляет на холсте. НАМИРЕ! Впервые он был способен воздействовать на мир. Поставить свою отметку. ОН СТАВИЛ СВОЮ ПЕЧАТЬ НА МИР!!!

Несколько минут спустя, обессиленный, он откинулся на спинку кресла. Я отодвинул его от холста, и мы вместе посмотрели на его творение. Тихо положив руку на его держатель, как будто прикоснувшись божьим перстом, я заплакал. Мы засмеялись и заплакали вместе. Так, плача и смеясь, мы провели весь вечер.

…Я сидел в баре, отмечая свою последнюю победу. На экране телевизора передо мной два борца соперничали друг с другом в мужском искусстве самообороны. Гладиаторы были перемазаны кровью; мычанье и стоны, которые они издавали, осыпая друг друга ударами, были усилены до тысячи децибел микрофонами телевизионщиков, которые стояли рядом с рингом. Ни один из миллионной аудитории, ни я сам, ни люди, слоняющиеся в опаловом свете бара, ни даже эксперты, комментирующие бой, не могли определить, кто из них хотя бы немного превосходит другого. Ни у одного из них не было преимущества. Они были равны. Человек с расплющенным носом, стоявший рядом со мной и с жадностью глотающий. пиво, явно бывший боксер, заметил: «Я не знаю, кто из этих парней сильнее, кто победит, но они сами это знают. Один говорит, я тебя сделаю. Другой знает, что проиграл. Все дело в силе воли. Ничего не видно, ничего не сказано, но всегда одно и то же. Так происходит каждый раз».

Пришло время покорить волю Бродски. Подчинить ее мне. Теперь я возьму его в ежовые рукавицы. Отчасти потому, что необходимо сломить его самонадеянность. Отчасти для того, чтобы посмотреть, на что он способен. Как высоко он может вскарабкаться. Но сейчас нужно выбить из-под него пьедестал. Да, настало время приблизить Бродски к СХВАТКЕ.

Просматривая эти записи, я обнаружил, что до сих пор расценивал мои поединки с Бродски как игру. И в определенном смысле для меня это действительно игра. Но с этих пор эти поединки будут приобретать все большую серьезность. В самом деле, чем дальше мы пойдем, тем больше они будут походить на реальную борьбу. Больше мы не будем играть в игры. Забава прекратилась, настало время открыть счет.