Комната Бродски. Крайне интересно. Должен признаться, я был захвачен врасплох. В самых безумных снах я не мог бы вообразить этот образец совершенства стиля, пропорций, формы, вкуса, красоты. Всё, как положено (или почти как положено). Кирпичные стены, стилизованные под старину, прекрасные репродукции старой живописи – удивительно удачный выбор, все в хорошо подобранных, красивых рамках. Соответствующая обстановка, во всем вкус, утонченность. Я не знаю, как объяснить этот контраст с комнатой Матери. В конце концов, они живут под одной крышей, значит, обстановку подбирал один и тот же человек, разве не так? Вот именно. Не так. Это единственное возможное объяснение. Бродски сам декорировал свою комнату. Как-то ему это удалось. Но как? Я должен выяснить. Среди всего прочего.

Перед тем как уйти из его комнаты, я поднял бамбуковую штору и быстро выглянул наружу. Я так и знал. Дьяволенок оставил себе самый лучший вид. Великолепная перспектива. Держу пари, что ему не требуется приподниматься ни на один дополнительный дюйм, чтобы видеть Куинс на другом берегу реки. Я опустил штору и вернулся в комнату Матери, чтобы подождать Бродски. Я уселся на диване. Когда-нибудь он, возможно, станет моим излюбленным местом, подумал я. Я весь напрягся. Меня переполняло единственное возбуждение, которое мне известно. Я ждал Бродски.

Какое впечатление я произведу? Что мне сказать? Все виды возможностей открыты для меня. Некоторые уже испробованы в предыдущих случаях. Я привык к таким вещам. И все-таки каждый раз происходит по-разному. Всегда присутствует элемент неизвестности. Непредсказуемости. Это – вызов на борьбу. Это причина, по которой я здесь.

Мать входит, она несет сына. Он лежит, завернутый в пеленки, в чем-то, похожем на самодельную детскую люльку или ларец. Мое первое впечатление – дочь фараона, несущая Моисея, найденного в тростниках. И в самом деле, он ее Моисей. Голова у Бродски маленькая, может, в половину нормальной человеческой головы или в треть – трудно сказать. Коническая по форме. Черты его лица то ли смазаны, то ли расположены не там, где надо. На лице нет ничего, что должно быть. По крайней мере ничего, соответствующего ожиданиям. Уши у него расположены низко и на разной высоте. Рот как клюв у птички. Нос, мясистый и слишком большой, будто раздавлен огромной ладонью. Глаза… его глаза мертвы. Они не видят. В них ничего нет. Или – по крайней мере, мне так кажется – сейчас нет. Волосы на голове, как и на подбородке, отсутствуют. Практически и подбородка нет. Только маленький выступ на лице. Определенно нет того, что можно назвать челюстью. Вместо шеи – толстые складки кожи. В общем, в его лице нет гармонии, черты не согласованы друг с другом. Кто-то просто сгреб их вместе, ради шутки. И у него отсутствующий вид. Но так ли это? Кто его знает?

Моя первая реакция – это чрезвычайная радость и в то же время разочарование. Да, разочарование. Потому что он не узнает меня. Значит, он не воспринимает меня. Он ничего не воспринимает. Он просто доволен и наслаждается приятным чувством после хорошей теплой ванны. Маленькие чувственные удовольствия.

– Ему всегда требуется несколько минут, чтобы прийти в себя после ванны, мистер Хаберман, – говорит Мать. – Он любит, когда я купаю его. Любит теплую воду, губку, мыльную пену.

– И когда вы прикасаетесь к нему, мамаша? – осведомляюсь я.

Снова она поймана врасплох и растерянно улыбается.

Я отмечаю каждое слово и каждую реакцию. Позже они мне пригодятся. Нужно узнать как можно больше, говорю я себе. Это мой принцип (один из многих).

Первый звук, который я слышу от Бродски, – это знакомое кошачье мяуканье, то самое, что я слышал в парке перед памятником броненосцу «Мэн» и с тех пор не мог забыть. Его мяуканье теперь меня не удивляет. Я отвечаю на него своей самой теплой улыбкой и глажу его по голове. После этого жеста Мать избавляется от своей сдержанности и приглашает меня выпить с ней кофе. Я соглашаюсь, улучив момент, чтобы еще раз поласкать ее сына. Мать осторожно, очень осторожно кладет Бродски в его кроватку. Это что-то вроде больничной койки, обрезанной по размеру люльки. И я отметил, какой он величины. Впервые я определил его рост. Теперь я понял, что ожидал, что он будет больше, несмотря на отсутствие конечностей. Но он оказался маленьким. Сморщенный и бесформенный торс – вот и все. Не много… Но этого достаточно. Конечно, никогда нельзя мерить человека по своей мерке. И Бродски тому живой пример.

Пока варился кофе, я сказал миссис Ривера, что могу помочь улучшить ее финансовое положение, что она имеет право на добавочное пособие для малоимущих в дополнение к ее скудной пенсии, а также что я могу выхлопотать добавку к ее продуктовым талонам.

– Если добавить к вашему доходу пособие для малоимущих и продуктовые талоны, дорогая мамаша, вы вполне сможете заплатить за квартиру. Вы заживете роскошно.

Мать благодарно улыбается. Жмет мне руку. Очевидно, она добрый, хороший человек. Гуманист из старых времен. И я завоевал ее доверие. Несмотря на отчет из больницы – это легко с людьми такого склада. Я еще ни разу не проигрывал.

Я перевел разговор на другое. Мои вопросы касаются комнаты ее сына. Если я смогу разузнать об этой комнате, мне ничего больше не нужно. Да. Все встанет на свои места. Ничего не могло бы быть лучше. Почти заговорщическим тоном мать сообщает мне, как они выработали свою собственную систему общения, которая основывается не на словах, а на улыбках, мяукающих звуках и жестах. Этот язык – язык искажения и диссонанса. Каждый раз, когда Бродски морщится или по-особому улыбается, старая леди знает, о чем он думает. Как он реагирует. У него множество выражений лица, говорит она с материнской гордостью. Поэтому она сумела оформить его комнату Постепенно, методом проб и ошибок, потихоньку, кирпичик за кирпичиком, – это действительно создано им самим. Результат загадочных улыбок или мяукающих звуков, которые только она одна может расшифровать.

– Это было нелегко, – говорит она. – Иногда он бывает невыносимым. Он… как бы вам сказать… во всем хочет добиться совершенства. Все должно быть абсолютно правильным, иначе он это не принимает. Он самый настоящий тиран, мой малыш.

Я улыбнулся и подумал: разве египетские пирамиды возводились иначе? Узнай я о нем только это – и этого было бы достаточно. За один день работы – вполне достаточно.

– Мне нужно идти, – сказал я. – У меня много дел. Кроме того, я, возможно, и так задержал вас слишком долго, – добавил я скромно, следя за тем, как отреагирует пожилая женщина. Точно как я ожидал.

– Нет, нет, – взволнованно воскликнула она. – Пожалуйста, оставайтесь. Вот еще кофе и кусочек пирога.

– О, ну тогда я еще раз взгляну на Бродски.

На цыпочках я вошел в его комнату. Почему на цыпочках? Чтобы показать заботу, разумеется. Бродски лежал в кроватке, с инфантильной гримасой на губах, его глаза смотрели прямо на меня. Видел он меня или нет, можно было только догадываться. Я подошел к окну и поднял штору. Солнечный свет проник в комнату. Бродски издал тихий мурлыкающий звук. Он улыбался. Он мог… он видел меня. Или он просто реагировал на свет? Пища для размышлений, но сейчас подходящий момент, чтобы удалиться. В любом случае я уходил с хорошим впечатлением. Мать скажет ему обо мне, если он еще не знает.

В офисе начальница спрашивает меня об этом предполагаемом клиенте. Что я собираюсь делать? Принять или НП (не принять)? Почему же, принимаю, конечно, миссис Нокс. Патронажное обслуживание. И миссис Ривера, и этот cri du chat нуждаются во всей помощи, какую мы можем им оказать. Может быть, позже мы им предоставим частичный уход на дому. Прямо сейчас старая женщина не готова к этому. Она не потерпит незнакомца в своем доме. Думаю, сейчас нам достаточно будет просто присматривать за ними.

Мы с миссис Нокс работаем вместе пятнадцать лет, с тех пор как меня назначили в Гарлемский центр. Она ни разу не называла меня по имени. Всегда только «мистер Хаберман». Я, конечно, не исключение. Она так ко всем относится. Ее чрезмерно официальный подход обычен для Управления. Он неотделим от обстановки офиса. Безымянную, скучную, безликую, одинаковую серую мебель вы найдете во всех офисах от Гарлема до Уоллстрит. Иногда, разговаривая с ней, я называю ее «Мэрилин Нокс» в подчеркнуто шутливом тоне. Хотя ни разу за пятнадцать лет я не назвал ее просто Мэрилин. Наш способ общения так же стабилен и ограничен, как и у Бродски с матерью. Может, даже в большей степени, думаю я. Может, даже в большей.